Игорь Лощилов - Свержение ига

— Знацит, просто блажной, прими его душу, Господи...

К новгородцам приставили крепкую стражу, и вече мирно разошлось. Матвей радовался удачному окончанию дела, хвалил псковичей за порядки, добрый нрав и преданность московскому князю.

— Да какая там преданность? — не выдержал Олисей. — У них на первом месте завсегда расчёт. Думать, почему посадник с вечем тянул? Всё выжидал, чем дело в Новгороде кончится. Расставил на пути своих гонцов, а как получил верную весть о падении Новгорода, так и стал преданность показывать.

— Посадник посадником, а псковичи и сами бы разобрались, что к чему, без ваших оральщиков.

Олисей обиделся за своих:

— Куда там, до сей поры бы разбирались, кабы мы с Яковом, — кивнул он на эстонца, — по корчмам не шастали да задарма их не поили. Они и на вече вон озверели с того, что им Яков десяток бочек выкатил, верно?

— Та и ещё две, — уточнил тот и вздохнул, — мноко вышло, хотели кулакам траться. Пыло меньше, только кричали пы: псковичи — честные...

Не по себе стало Матвею от этих признаний — неужто и вправду так легко обращается вече в нужную сторону? Что же это за символ вольности, который вертится, как флюгарка, и зачем из-за него лишил себя жизни новгородский боярин? А может быть, всё проще: убоялся злодей предстоящей кары и решил избежать позора? Долгая служба в сыске приучила искать теневую сторону даже в самом ярком действе, и она почти всегда находилась. Всё зависело от того, как освещать. В ведомстве Хованского любили длинные тени. Там ценилось не сделанное человеком, а то, чего он не допустил, поэтому в разряд самых надёжных зачастую попадали отъявленные бездельники, зато на разумных и деятельных людей смотрели как на возможных смутьянов, в тайных сыскных книгах за ними числились и копились разные вины.

С такими мыслями поспешил Матвей в обратный путь, прихватив с собой рядную новгородскую грамоту, а за ним под надзором самого князя-наместника печально потянулось неудачливое новгородское посольство.

И ты, огневая стихия,

Безумствуй...

Окутался мёртвым затишьем Господин Великий Новгород, жители в страхе прятались по домам и без крайней нужды носа не казали. Изредка покатится чёрный возок в сопровождении факельщиков, будто во времена страшного чёрного мора, унёсшего одиннадцать лет назад половину горожан. Зайдутся тогда в отчаянном лае притомившиеся от безделья собаки, и снова повиснет гнетущая тишина. В возках возили острожников. В первую очередь брали бояр и житьих людей — тех, кто, по местным оценкам, могли быть причисленными к «лепшим» или «вящим». Хованский, которого вызвал из Москвы великий князь, действовал излюбленным способом: брал всех подряд и пропускал через своё сито. Тем, кто оставался, грозил суд. Сито было частое, оставались многие.

В Грановитой палате владычных покоев, где обычно собирались высшие новгородские судьи, выносились грозные приговоры. Великому князю помогали два новгородских наместника — Иван Зиновьев да Василий Китай, князь Хованский и архиепископ Феофил. Дело подвигалось плохо, обвиняемые бояре ото всего отпирались. Закрытие городских ворот приписывалось самоуправству сбежавшего тысяцкого. Все изменные и лукавые дела сваливались на Курятника и отъехавших с ним бояр. Члены совета господ никаких крамольных решений не принимали, бумаги совета исчезли вместе с писцами и другими важными свидетелями, так что установить истину не удавалось. Хованский свирепствовал на допросах, требовал признаний, стучал по столу мохнатым кулаком, но ничем не располагал по существу, и бояре продолжали отпираться. Чувствовалось, что они прочно связаны круговой порукой. А великий князь, желавший, чтобы затеянный им суд выглядел в глазах горожан по возможности справедливым, торопил и торопил с признаниями.

Наконец кто-то из взятых измором старичков сказал неосторожные слова о своих давних противщиках в совете. Этого было довольно для применения строгих мер. Четверо обвиняемых не выдержали пыток и признали свою вину, им тут же вынесли смертный приговор. Казнь назначили на пятницу, десятое декабря. Феофил пытался отсрочить исполнение приговора, взывая к милосердию во имя Христа, неправедно осуждённого и казнённого именно в пятницу. Иван Васильевич заметил, что в этот же день повесился предавший Христа Иуда, и приказал владыке выдать осуждённым по верёвке. Тот обиделся и покинул палату. Казнь совершили в назначенный день при небольшом скоплении народа. Пришли лишь те, кого удалось выгнать угрозами из ближних изб. Феофил тоже отказался прийти, хотя за ним посылали дважды. Русскому человеку свойственно сострадание к поверженному врагу, и на следующий день в церквах прошли многолюдные молебны в память о невинно убиенных, к крамольникам стали примерять терновый венец. Похоже, что новгородский архиепископ бросал московскому князю открытый вызов, и вряд ли тому удалось бы взять верх в борьбе с народным состраданием. Тогда было объявлено, что на Торговой стороне великий князь самолично принимает жалобы на вящих людей. Бирючи громогласно призывали народ идти к государю для разрешения обидных дел, обещали высокую защиту и скорый суд. Потекли правые и неправые, с каждым днём всё больше — правосудие стало брать верх над состраданием.

Кто знает, как протекала бы борьба двух владык дальше, если бы не привезённая из Пскова рядная грамота, на которой стояли имена сорока семи бояр. Когда её предъявили, запирательство потеряло смысл, и бояре заговорили. Теперь в надежде на снисхождение каждый старался сказать как можно больше. Чёрные возки забегали чаще, городской острог не вмещал захваченных, и родовитых людей держали в простых дровяных сараях. В следующую пятницу казнили уже двенадцать человек, в том числе и горластого новгородского посадника. Больше молебнов по невинно убиенным уже не служили.

Все заговорщики ссылались на то, что получали указания от Курятника, но великому князю не хотелось верить, что угроза его власти в Новгороде исходила от такого недалёкого человека. Предшественники были умнее и благороднее. Он предпочёл бы иметь дело с полным достоинства и немногословной уверенности новгородским архиепископом, но против Феофила не имелось никаких свидетельств, его имя не стояло ни на одной грамоте, и слов крамольных от него никто не слышал.

Великий князь искоса присматривался к владыке. Ему нравилось, как тот держался в споре: терпеливо выслушивал противщика до конца, всем своим видом показывая, что вникает в сказанное, не злил его обидными мелочами, не старался опровергнуть каждую нелепицу, лишь давал понять, что её вздорность понимают обе стороны. Сам великий князь уступал ему в выдержке, иногда в логике, часто раздражался, не умея скрыть этого, а владыка смотрел всепонимающими глазами, не коря за вспышки гнева. Причину нынешней крамолы он видел в деспотизме московской власти. Великий князь доказывал, что средоточие власти является благом для всякого народа и всякого существа. «Средоточие не есть подавление, — сказал на это Феофил. — Голова указуе, куда идти, а ноги сами ступают. Ты же для каждого перста указ из Москвы шлёшь». В качестве примера ненужного вмешательства привёл дело о Кирилловом монастыре. Великий князь не любил напоминание об этом споре с митрополитом из-за малости предмета и очевидности своей правоты, поэтому нахмурился: