Игорь Лощилов - Свержение ига

— А вы почему молците?

— Нашим словам теперь веры нет, — посетовали старики. — Был тут Куприян, чудак навроде тебя, надумал мушки на пищальных стволах делать, чтоб целить было сподручнее. Хоть и не велика возня, а всё лишняя работа, вот — кто-то и донёс, будто он по зловредству гладкость литья нарушает. Заставили мушки спилить, а сам Куприян теперь в зельевом складе «мух бьёт».

— Как это?

— Погляди, увидишь.

Зельевой склад — помещение, где в больших закутах хранились сера, селитра, измельчённый каменный уголь. Смешанные в нужных частях, они закатывались в бочонки и отправлялись вместе с пушечным нарядом по назначению. Помимо пушечного зелья здесь хранились и иные огненные хитрости: греческий огонь, смола, потешные огни — словом, всё, что могло гореть. Верно, по этой причине сюда поместили и бочки с водкой, начинавшей входить в питейный обиход. Власти строго следили за качеством нового зелья, которое обычно определялось выжиганием: за один приём должна была выгорать ровно одна треть налитой в мерный сосуд водки. На такую работу и определили несчастного изобретчика. Вскоре он приноровился обходиться без опасных огненных проверок и полностью доверился своему вкусу. С поступлением каждой партии Куприян опрокидывал в себя мерный сосуд — это называлось у него «убить муху». Партии шли одна за другою, мух приходилось бить часто, и крепкий парень прямо на глазах превратился в иссушенное коричневое существо, напоминающее выброшенную из реки корягу. Пытливая мысль, однако, не оставила его: он предложил для составления огненного зелья пользоваться мерными ковшами и даже сам изготовил их. Новшество облегчало труд зельевщиков и было принято сразу.

— Охота тебе голову светлую туманить и на свою погибель тута сидеть? — говорил ему Семён. — У нас ныне кажный пушкарь поболее золота весит. — Парень оказался не больно общительным, лишь жалко улыбался в ответ. — Ну погоди, нацну малый наряд собирать, выпрошу тебя у князя и с собой на рубеж заберу. Может быть, есцо станешь целовеком.

Бедолага мотнул головой и икнул:

— А Куприян опять пьян.

Семён направился к Василию Верейскому, чтобы по старой памяти поделиться увиденным. А тому уже кто-то нашептал про Семёновы рассказы, потому и встретил он бывшего товарища не приветным словом, а сердитым укором: зачем, дескать, людей с толку сбиваешь и работе мешаешь?

Семён удивился:

— Поцто ругаешь, не выслушав? Я ить не с пецки скатился.

— Не знаю, не знаю, — ослабил наскок Василий, — а только слушать тебя времени ныне нет. Бери своих людей и отправляйся в Кремль ставить пушки. Враг на подходе.

— Рановато мне на стенку лезть, — возразил Семён, — я ордынца в поле хоцу встреть, где все товарисцы. Тут от Холмского люди маются, дозволь мне собрать для них наряд и к рубежу двинуть...

Хотел ещё попросить за Куприяна, но Василий оборвал да ещё ногой топнул: кто, мол, тебе волю такую дал, чтобы князю перечить? Угрожать стал, словно никогда не связывали их общие беды и радости. Посмотрел на него Семён — эк тебя перевернуло, приятель, — да и пошёл восвояси. Только в недоумении пожимал плечами: какая это его муха укусила?

То, что для Семёна было внове, других давно уже не удивляло. Всё это время Василий крутился от зари до зари. Чёрный ликом, с красными, воспалёнными от бессонницы глазами и хриплым голосом, он наводил ужас на подчинённых. Его неистовость особенно усилилась после отъезда Елены вместе с великой княгиней из Москвы, отправить которую настоял чуть ли не сам великий князь. Однако грозная оболочка и крикливая деятельность только прикрывали образовавшуюся пустоту. После разрушения честолюбивых надежд, которыми он, сам того не ведая, постепенно отравлялся, казалось, что из него выдернули главный стержень. Теперь работа делалась без особых раздумий, как бы по привычке, а приступы душевного уныния всё чаще приходилось прогонять хмелем.

Семён после недолгого удивления отправился готовить пушечный наряд для Холмского. Рассудил так: это князья могут позволить себе обижаться и белые руки складать, а ежели он не станет работать, ордынцы и впрямь под московские стены подступят.

И вот Орда пришла в движение. Впереди шёл передовой отряд под началом царевича Сеит-Ахмеда. По достигнутому между союзниками соглашению он должен был пойти по восточным окраинам верховских земель, соединиться здесь с войском Казимира и выйти к Оке в районе Любутска. Предполагалось, что главную силу объединённого войска составят дружины верховских князей во главе с Фёдором Одоевским. После выхода союзников к Оке двинется и вся Орда во главе с Ахматом. Она воспользуется захваченными переправами, преодолеет Оку и направится на Москву. Одновременно с западного рубежа ударят союзники.

В передовом ордынском войске находилось около тумена. Больше Ахмат не дал, рассчитывая на то, что при малых собственных силах сын вцепится волчьей хваткой в союзников и вырвет у них необходимое. Расчёты имели основание: царевич умел и хватать, и кусаться. Довольства вокруг себя он не терпел, полагая, что оно присуще только бездельникам. Сам всегда был в деле, поэтому довольным его не видели. Сеит-Ахмед обладал цепким и колючим умом. Он знал грешки каждого из окружающих и любил ошарашить собеседника упрёком в давнем промахе на охоте, падении с лошади, опоздании к торжественному выходу хана, постыдной болезни и сорвавшемся с языка много лет тому назад необдуманном слове. Иногда в ткань действительных событий хитроумно вплеталась правдоподобная ложь, которую никто не решался оспаривать, ибо любое состязание с памятью царевича было обречено на неудачу.

Ахмата в Орде боялись. Сеит-Ахмеда боялись и ненавидели. Каждый, кто соприкасался с ним, старался быть крайне осмотрительным и напоминал захмелевшего человека, вознамерившегося показать свою безусловную трезвость. Он как бы следил за собой со стороны, терял естественность и в конце концов самого себя. Особенно ненавидели те, кому было что терять. Оставшись наедине с собой, они мучительно переживали за показанную перед царевичем глупость и недоумевали, из каких тёмных закоулков души поднималась у них и выставлялась наружу подобная дурь.

Сеит-Ахмед никому не доверял. В любом, даже самом разумном предложении он видел подвох и переворачивал всё наизнанку. Если дело проваливалось, царевич обвинял исполнителей и долбил их до умопомрачения, иногда всё же возвращался к первоначальному предложению, но уже выдавал его за своё. Некоторые, зная эту черту, добивались желаемого тем, что сразу же предлагали противоположное, хотя и давали тем самым новое основание для обвинения в глупости.

Недоверчивость Сеит-Ахмеда проявилась сразу же при вступлении на верховские земли. Согласно предварительной договорённости, Одоевский выслал к рубежу своих проводников — «вожей». Путь движения ордынцев был им заранее продуман. Вряд ли те по своей малочисленности решатся идти по елецкой и тульской землям, уже принадлежащим Москве и приготовившимся к защите своих городов. Вряд ли и сместятся они далеко на запад: чем ближе к Оке, тем больше болот и оврагов, затрудняющих движение татарской конницы. Одоевский нашёл самый удобный путь, обустроил на нём несколько стоянок, согнал туда скот. Само собой разумеется, этот путь лежал в стороне от главных верховских городов — татарин смиренный, конь леченый и волк кормленый считались у русских равно ненадёжными. Удобный путь и дармовой скот на стоянках Сеит-Ахмеда не привлекли. «По указке ходят только дети да глупцы», — недовольно сказал он «вожам» и приказал вести через неудобья на Новосиль.