Игорь Лощилов - Свержение ига

В тот же вечер к нему на подворье зашёл бродячий монах. Слуги долго не пускали бродягу, уверявшего, что у него есть дело к самому князю, пока тот не показал перстень. Одурманенный Василий не сразу сообразил, что к чему, и долго смотрел на камень, отбрасывающий яркие блики от чадивших свечей, как вдруг один из них прорезал пелену дурмана — перстень принадлежал Елене! Василий побежал к пришельцу и нетерпеливо затеребил его за ветхую рясу. Монах уверенно направился в княжеские покои, там он величественно оглянулся и, дождавшись, когда прикроется дверь, откинул наголовник — перед Василием стоял князь Лукомский.

Гость угощался и безостановочно говорил. По его словам выходило, что Иван III доживает последние дни. Не сегодня-завтра Ахмат перейдёт московские рубежи, вместе с ним начнёт движение королевское войско, уже воюют ливонский магистр и великокняжеские братья.

— Всякому мудрено уцелеть в таком вселенском огне, а растерявшему друзей Ивану тем паче. Он это и сам понимает, посему жену услал подале, да ещё наказ дал: после того как хан подойдёт к Москве, бежать к морю-окияну. Ну ей с государской казной везде жить можно, а тебе?

— Не пойму, к чему ты клонишь...

— Не клоню, но рассуждаю. Чтобы свершить наше прежнее намерение, нужно прежде всего уберечь твоё Верейское княжество от разорения, верно? Если придут туда ордынцы, оно навряд ли уцелеет, значит, нужно, чтобы пришли туда первыми литовцы.

— На измену меня манишь? — стукнул кулаком Василий.

— Не кричи, князь, — поморщился Лукомский, — и не строй из себя праведника. По свершённому тебе уже положено ходить без головы — государь у вас суров.

— Меня испугом не возьмёшь! — Василий всё ещё находился в запале. — Может, повинюсь во всём перед ним и кровью отмоюсь. Мы, русские, просто не сдаёмся, нас ещё взять надо!

— Пусть так, пусть даже случится невозможное, и вы выстоите. Но что будет потом и с чем останешься лично ты? С разорённым княжеством и нищим народом? К кому протянешь руку? Должно быть, к Ивану, сумевшему сохранить свои богатства. Кое-что из милости он тебе отбросит, но взамен потребует Верейское княжество, и станешь ты обычным служилым князьком, каких у него сотни. А тебе так нужно сохранить удел, особенно сейчас.

— Почему «особенно»?

— Потому что Елена дитя ожидает. Коли не веришь, вот письмецо, руку её не забыл, надеюсь?

Василий жадно схватил тщательно сложенный клочок бумаги. Елена писала о своём положении и заклинала его полностью довериться Лукомскому. Пока он в радостной растерянности осмысливал известие, тот вкрадчиво говорил:

— Наше войско копится под Опаковом. Там сбирается приличное компанство; польские рыцари, верховские и стародубские князья, иные охотники. Двинутся они прямо на Москву, и Верея у них ляжет как раз на пути. Ордынцам до неё будет чуть подалее, но война — не прогулка, случиться может всякое, так что нашим нужно помочь.

— Как?

— Вот уж не знаю! — В голосе Лукомского послышалось ликование. Теперь, когда конь взнуздан, не надо спешить с понуканием. — Сам решишь, как лучше: то ли рати с их дороги убрать, то ли оружием те рати обделить, то ли хитрецов малосмысленных к пушкам приставить, то ли ещё как! Что решишь, то и будет. Только не тяни, князь, долгой думой одне дурни богатеют...

Речь Лукомского струилась плавно, понемногу просачиваясь в одурманенное сознание Василия, и он сжимал руками гудящую голову, словно прикрываясь от падающих ядовитых капель. В такой-то час и прибыл Матвей. Василий заметался, норовя укрыть Лукомского, так что тот даже сделал ему замечание.

— Не знаешь ты этого змея, он сквозь стены видит, — оправдывался Василий. — Давай, давай, князь, хоронись подалее, не дай Бог, высмотрит.

Он принял Матвея строго, будто совсем ещё недавно не плакался ему в грудь, рассказывая о своих невзгодах. Выслушав приказ великого князя, отхлебнул из кубка и покрутил неверными пальцами:

— То всё слова, мне грамота нужна... Откуда я знаю, что ты не враг нашему делу?

Матвей усмехнулся:

— Тебе грамоту доверять опасно.

— Это почему же? — грозно вопросил Василий, а сам то и дело посматривал на дверь в соседнюю комнату, где укрылся Лукомский.

— Прячешь кого? — спросил Матвей, заметив его взгляды.

Василий дёрнулся и снова схватился за кубок. Наконец взял себя в руки и сказал:

— Глазаст ты, это точно, да только часто видишь то, что не надо. Государю ведомо про грамоту?

Матвей понял, что речь идёт о прошлогодней грамоте верховских князей, и пожал плечами:

— Не знаю, я не говорил. И про умышления твои с княгиней промолчал, и про то, как с королевством накуролесили, пока не сказывал. Всё жду, пока ты сам перед государем повинишься.

Думаю, что он за прежние заслуги тебя простит, бывает, и верный конь спотыкается. А так что ж, в страхе жить и травить себя ежечасно? Я ведь молчать до конца не стану, вот вернусь из-под Опакова и всё государю расскажу.

— Не поспеешь, я тебя нынче же замолчать заставлю! — Василий едва не кинулся на него.

— Ежели только на свою голову, — не испугался Матвей. — Государевых посланцев безвинно не губят, да и Семён меня во дворе дожидается, он своих друзей-приятелей в обиду не даёт.

Василий свесил голову. Посидел и тяжело вздохнул:

— Ладно, иди к своему другу-приятелю, скажи, пусть утром уходит.

В таком виде и нашёл его вышедший из своего укрытия Лукомский.

— Слышал? — спросил его Василий. — Всё про меня знает и государю грозится рассказать. Что делать? Что делать?

— Прежде всего не отчаиваться, — ответил Лукомский. — Дружков твоих я на себя возьму, отправляй их под Опаков, как государь твой велит.

— Не пойму тебя, князь. Они ведь супротив вашего войска стрелять начнут. Сам только что другое требовал.

— А ты сделай так, чтоб не стреляли. Сам ведь про негодное зелье рассказывал...

Наступило 8 октября.

Сеял редкий снег, он ложился на мёрзлую землю и тут же сдувался позёмкой, в воздухе носилась ледяная крупка. Белёсая мгла затмевала солнце, висела над тёмной водой. Неприютно в такое время в сквозящем поле, сечётся лицо, слепятся глаза, так и хочется прикрыться, да не велено: нужно внимательно следить за врагом и замечать все его поползновения.

Около полудня ордынский берег пришёл в движение, оттуда доносились крики людей и ржание лошадей. Вскоре в воду вступили первые смельчаки, их насчитывалось немного, и русским было приказано молчать. Постреливали лишь засевшие в прибрежных кустах лучники. Движение ордынцев всё более оживлялось, они бросались в воду десятками, но, не доплывая до середины, спешно поворачивали коней, верно, не выдерживая холода. Подобное происходило на протяжении нескольких вёрст, о чём доносили гонцы даже с дальних застав. «Неужто басурманы станут переправляться на большой ширине?» — мучились сомнениями русские воеводы. Спокоен, по крайней мере внешне, оставался лишь Иван Молодой, который в ответ на все сомнения и вопросы требовал лишь одного: стоять тихо и ничем не обнаруживать себя.