Игорь Лощилов - Свержение ига

— Паруса твоего желания наполнены попутным ветром, государь, и корабль движется в нужном для тебя направлении, — учтиво проговорил он, быстро перебирая пальцами завитки своей бороды. — Джанибек не хозяин, но временщик в Крымской орде. Он и ведёт себя, как вор в доме, который, опасаясь скорого возвращения хозяина, хватает всё, что попадётся под руку. Посуди сам, он разогнал прежний ханский диван, и все беи отвернулись от него. Он захватил лучшие пастбища и поссорился с местной знатью. Повысил пошлину на ввоз зерна, и люди стали испытывать нужду. В Кафе нет ни одного дома, где бы не посылали ему проклятий, зато все молятся о здоровье Менгли-Гирея. Власть Джанибека — это шар на острие копья: достаточно лёгкого толчка, чтобы он свалился вниз. И найдись решительный человек... — Хозя взвысил голос и посмотрел на великого князя, но тот был бесстрастен, и купец смешался.

Через некоторое время он продолжил уже более спокойно:

— Аллах не дал ему ума, но наделил хитростью. Джанибек завязал дружбу со всеми сопредельными правителями и рассчитывает на их поддержку в трудные времена. Узнав, что он отрядил к тебе посла по имени Яфар Бердей, я тут же поспешил в путь, чтобы упредить тебя. Мне не удалось вызнать, с чем едет Яфар Бердей, но его посольские говорят, что далее их путь лежит к польскому королю.

— Ну и что же? — поднял брови великий князь.

Хозя Кокос развёл руками:

— В последнее время о твоей силе говорят много. Может быть, Джанибек хочет сравнить её с королевской, с тем чтобы выбрать себе в друзья самого сильного из вас... Будь осторожен, государь, я опережал Бердея на пять дней, но царские послы ходят быстрее торговых караванов. Должно быть, он уже на подходе.

Хозя замолчал, опасаясь, не сказал ли чего лишнего. Молчал и великий князь. Всё услышанное нужно было крепко обдумать, не наспех, а так, как он любил: наедине и в привычной обстановке.

Он подъезжал к дворцу, после того как отзвенело полуночное било. По узким и кривым кремлёвским улочкам раскатывались крики первых петухов. Непривычно длинный день кончился, но и добравшись до постели, великий князь ещё долго не мог заснуть. Большие и малые события осели в памяти не картинками, а действиями, которые нужно предпринять.

«Следует поторопить с переливкой вечевого колокола в пушки и всенародно показать их — пусть видят, что в Москве дело шуткой не кончают. Хоть и противится митрополит, грозит карой за расправу над Божьей утварью, ан не послушаю строптивца, и так он большую волю взял, завтра же пошлю оружничего в пушечную избу для ускора. Теперь с крымскими делами. Может, Хозя и прав, что Джанибека теперь с ханства прогнать нетрудно, только сие дело не про нас: тот угол что уголь — в руки возьмёшь, а удержать не можно. Вот Менгли-Гирея потормошить надо, он, вишь ли, бороду себе красит да щипцами завивает, а о троне и думать забыл. Послать бы туда людишек похитрее да посмелее, чтоб взбодрить щёголя... Впрочем, ныне в Крыму Джанибек, и посол от него идёт. С приёмом погожу, пока не вызнаю, с чем пожаловал, а там...»

Что будет «там», он в эту ночь так и не решил. Когда закричали вторые петухи, великий князь спал крепким сном.

На другой день к пушечной избе выехал Василий Верейский. Должность оружничего была пожалована ему за доблесть, проявленную при отражении Ахматова нашествия в 1472 году. Стремительное возвышение великокняжеского стремянного мало кого удивило: случалось, что взлетали не от стремени, а от самой что ни на есть изподкопытной грязи. И сам Василий не удивился: не он ли поход Большой Орды отсрочил и об его начале государя упредил, не он ли первый к алексинской переправе поспел и передовых татар разгромил? Со временем свои заслуги в тех событиях стали представляться ему такими значительными, что должность оружничего виделась уже недостаточно высокой. К тому же ранее не надо было утруждать голову розмыслами — действуй по указке великого князя, и чем точнее, тем вернее. Теперь же приходилось самому решать десятки важных дел и держать ответ за неполадки в своём большом хозяйстве. И тут каждая шавка норовила тявкнуть, да погромче, чтобы великий князь услышал.

Поначалу оружейная служба не вызывала особых забот, она казалась хорошо отлаженною усилиями многочисленных предшественников. Заботы открылись три года назад с приездом Аристотеля Фиораванти, приглашённого великим князем из Болоньи как искусного строителя и пушечника. Беспокойный фрязин захотел всё переиначить, а начал с каменного и литейного дел. Его советами были заведены кирпичный завод в Заяузье и пушечная изба в Занеглименье. И из первого кирпича сложили в той избе литейный амбар с доселе невиданной огромною трубой. Долго твердил он великому князю, что сильному войску нужен крепкий пушечный наряд, пока тот не взял его слова себе в мысли и не приказал Василию устроить пушечное литьё. Приказать легко! Не хватало меди и другого железа, пушечного зелья и опытных литцов, но Иван Васильевич требовал, чтобы работы велись денно и нощно, и следил из окон своего нового терема: дымит ли изба. И приходилось эту треклятую трубу иногда всуе кормить сырыми дровами, чтобы она дым погуще да повиднее в глаза великому князю пускала. Аристотель заметил ухищрения и вознамерился донести о них государю, но Василий упредил:

— Тебе помесячно, а не попушечно платят. Чем менее отольём, тем дольше в Москве сидеть, тем больше денег возьмёшь. Раскинь-ка умишком да прикуси язычишко, коли живым хочешь вернуться.

Аристотель подумал и согласился. Вскоре он понял, что в этой стране усердие ценится выше, чем результат. Поэтому предпочёл копоти пушечной избы строительную пыль Успенского собора, за возведением которого в Кремле следили митрополит и сам великий князь. Впрочем, особого урона он этим пушечному делу не нанёс — московские мастера сами могли кого хочешь научить.

Василий неторопливо ехал по широкой дороге, проторённой повозкой с поруганным колоколом. По обочинам громоздились сломанные строения, покрытые пожухлой кроной срубленных деревьев. Василий был растерян. Только что полученное повеление великого князя о скорейшей переливке новгородского вечевика и устроении пушечной пальбы выполнить нельзя по причине малости отпущенного срока. Но прямо сказать об этом он не решился: государь мог огневаться и с должности сбросить. В таком деле лучше не прекословить — сделаю, дескать, по твоему слову! — а там уж как выйдет. В случае чего можно свалить на происки иноземцев и глупость русских мужиков. Гнева, однако же, всё равно не избежать...

Дорога вывела к берегу Неглинной. За лето река сильно обмелела, видневшееся за её изгибом водяное колесо едва касалось воды. Это колесо, измысленное хитростью московских оружейников, приводило в действие сверлильный станок пушечной избы. Увидев его работу, Аристотель долго в изумлении цокал языком и что-то восторженно лопотал пушечному мастеру Семёну. Просвещённая Болонья таких приспособлений ещё не видывала. Однако многие старые мастера да и сам оружничий особых восторгов по поводу сей хитрости не испытывали. В зимнюю пору, когда река застывала, останавливалось и колесо, а в знойное, как нынешнее, лето, когда река мелела, оно не могло набрать нужной силы. По старинке — воротком да лошадкой — надёжнее. Увидев неподвижное колесо, Василий ещё раз утвердился в своей правоте, но радости это ему не прибавило: для исполнения государевой указки лучше, если бы это чёртово колесо вертелось веретеном.