Игорь Лощилов - Свержение ига

Его невесёлые мысли были неожиданно прерваны сердитым женским голосом. Василий подъехал к краю обрывистого берега и глянул вниз. Мимолётного взгляда оказалось достаточно, чтобы узнать рассерженную — чужеземное платье, перетянутое в талии тоненьким поясом, могла носить только племянница великой княгини Елена. Привезённая сюда ещё отроковицей, она превратилась скоро в темноволосую красавицу с чёрными глазами такого блеска, какой бывает иногда у спелой ягоды, окроплённой утренней росою. Девушка имела весёлый нрав, её звонкое щебетанье часто нарушало чинность теремных покоев. На неё засматривались многие, в том числе и Василий, но птица эта была высокого полёта, и принадлежность к императорскому роду отпугивала русских женихов. А иных не имелось. И постепенно подходила она к такому возрасту, когда засиживаться в девицах становилось неприличным. По этому поводу уже ходили разные толки, но Елену, казалось, они не заботили: всё так же весело звучал её голосок, всё так же выезжала она верхом на серой кобыле Джулии, подаренной ей к двадцатилетию великим князем. Сейчас эта кобыла тянулась губами к жёлтой речной воде, не обращая внимания на ругань хозяйки. Василий спустился вниз.

— О чём шумишь, сударыня? — весело спросил он.

Она стрельнула своими смородиновыми глазами и ткнула пальчиком:

— О, эта Джулия! Она не хочет бегать.

Василий звонко шлёпнул по лошадиному крупу, и кобыла резво прыснула в сторону.

— Охромела твоя Джулия, — сказал он и добавил после осмотра: — Так и есть, подкову обронила. Садись на другую лошадь и возвертайся домой, а кобылу тебе потом доставят.

Елена мотнула головой:

— Здесь нет такой кобылы...

— А жеребцов ты стыдишься, что ли? — простодушно удивился Василий.

— Ты есть дурак, — спокойно сказала Елена, — твои жеребцы не подходят моему платью, они все рыжие.

Женская красота всегда и везде пользовалась неписаной вседозволенностью. Ей позволялось говорить такие слова, за которые невзрачность наказывалась, а уродство могло поплатиться жизнью. Девушка лукаво смотрела на Василия, а тот не мог отвести восхищенного взгляда: среди полдневной жары она в своём ярко-красном платье казалась душистым и свежим цветком. И, будто одурманенный, неожиданно для самого себя Василий быстро наклонился к девушке и одним махом бросил её к себе в седло.

— У нас говорят: каждый дурак красному рад! — выкрикнул он, а на ухо шепнул: — Не бойся, довезу до пушечной избы, там твою кобылу быстро подкуют.

Елена ничуть не рассердилась странной выходке, лишь озорно блеснула глазами и крепко схватилась за Василия. Рука у неё была мягкая, бархатистая, «как жеребячьи губы», — умилился Василий и слегка притянул её. Она дрогнула и отозвалась. Тогда Василий заглянул за край широкополой шляпы и шепнул:

— Выходи нынче в сад, когда стемнеет.

В ответ она смешно сморщила носик:

— Там много любопытных глаз. Тебе скажут, куда нужно прийти, — и теснее прижалась к нему.

В пушечной избе готовились к отливке очередного колокола для звонницы, которую митрополит Геронтий задумал построить по соседству с новым Успенским собором. Звонница должна была иметь семь басовиков и около двух десятков позвонцов разного размера. Дело, однако, шло туго: несмотря на все старания литейщиков, меньше трёх месяцев на отливку басовика не выходило. Как всегда в таких случаях, причина сыскалась в мужицкой лени, и в избу зачастили митрополичьи люди. Сегодня почтил своим присутствием главный келарь, заведовавший обширным митрополичьим хозяйством. Отец Дионисий с важным видом расхаживал у глубокой ямы, где находилась готовая форма в виде громадного глиняного купола. Вокруг ямы высились пять плавильных печей. Сегодня их должны будут зажечь и топить беспрерывно трое суток, чтобы затем заполнить форму расплавленной медью. Происходящее келарю не нравилось, он поманил к себе мастера Семёна и недовольно сказал:

— Я не узрел в твоих людях... э-э... должного радения и доброго помышления. Они ходят... э-э... не спеша, аще и дышат трубно.

Семён спокойно посмотрел на келаря с высоты — природа наградила его не только недюжинной силой, но и отменным терпением, столь необходимым для литейного дела и разговоров с невеждами.

— Скоро только на морозе ходят, — ответил он, — а литейное дело несуетливо, у огня работаем.

— Э-э... посему месяцами исполняете святейший заказ, — продолжил брюзжание отец Дионисий, — э-э... в ином месте такую потребу за неделю бы сотворили.

Это было неправдой, тот же Аристотель, видевший всякие иные места, хвалил московских литцов за расторопность, но Семён спорить не стал, только пожал могучими плечами:

— Навряд ли...

— Ты, подлый смерд, сомневаешься в истинности моих слов? — вскричал Дионисий, выведенный из себя спокойствием мастера.

Семён давно заметил, что наблюдающие и проверяющие охотно впадают в гнев, думая, очевидно, что этим они способствуют делу или, по крайней мере, изображают в нём своё участие.

— Извини, отец, затоплять надо. — Он отошёл от келаря, а тот, ещё более возмущённый изъявлением нового пренебрежения, пустился вслед, выкрикивая угрозы — что-что, а они лились из него без задержки. Тут он и столкнулся с великокняжеским оружничим, только что расставшимся со своей драгоценной ношей. Василий не стал слушать келаря. Как и все люди дела, он не любил соглядатаев, тем более со стороны митрополита, который и без того совал нос в разные углы, вызывая постоянное недовольство великого князя.

— Что здеся посторонние делают? — с напускной строгостью обратился Василий к мастеру. Они были знакомы давно: семь лет тому назад с ним и чернецом Матвеем отправился Василий в Ахматово логово, чтобы выполнить приказ великого князя. Общее дело и татарская неволя сблизили их, ну а когда государева милость вознесла его, связка распалась. Бывшие товарищи не навязывались, ему же было недосуг.

— Слухает, как ребята дышат, — весело отозвался Семён. — Не ндравится. И то верно: остудиться негде.

— Нынче ещё станет жарче, — вздохнул Василий и рассказал о приказе великого князя. — Что будем делать?

— Пушки в неделю не льются, сам знаешь, — не сразу ответил Семён.

— В том и дело...

— А пошто государю не доклал?

— Чего докладать? Его дело — указать, наше — исхитриться.

— Одна ложь другую родит.

— Да какая ложь? Нельзя кузнецкой меркой государя мерить. Ты пальнёшь — не всяк в слободе услышит, он чихнёт — в Литве вздрогнут. Для тебя — ложь, для него — политика.

— Правда для всех одна.

Бесхитростный Семён не ведал политических тонкостей и попытался убедить оружничего. Его речь с необычным северным цоканьем резала слух, и Василий недовольно морщился.