Владимир Зима - Исток

— Диакон Константин неоднократно общался с этими варварами, знает их язык, их нравы и повадки... — неуверенно произнёс Фотий.

— Решено: отправится диакон Константин... На рассвете послать вестников к варварам. Что ещё нужно? — устало обратился Михаил к Феофилакту.

— Обо всём прочем можете не беспокоиться, ваше величество, — сказал возвращённый из опалы чиновник. — Мы сделаем всё, что будет возможно, и даже сверх того!

Да, этот теперь будет из кожи вон лезть, подумал Михаил, оглядывая решительно настроенного Феофилакта.

Не прощаясь с сановниками, император удалился в свои покои, куда был спешно вызван вестиарит.

Этот чиновник, заведовавший одеяниями императора, вышел из опочивальни монарха в некоторой растерянности, отсутствовал довольно продолжительное время, затем вернулся с загадочным свёртком в руках и скрылся за дверью опочивальни.

Из своих покоев император вышел в грубой одежде простолюдина. Перед лицом суровых испытаний императору полагалось разделять со своим народом его участь, какой бы тягостной она ни была.

В нартексе храма Святой Софии была мозаичная картина — к Иисусу Христу, сидящему во славе на небесном троне, униженно склоняя голову, подползает император, всем своим видом выражающий малость и ничтожество светской власти по сравнению с властью божественной.

Именно в храм Святой Софии и отправился император помолиться небесной покровительнице Города, чтобы перед лицом тяжких испытаний заручиться поддержкой бесплотных сип.

Будучи главой христианнейшего государства, император имел право свободного доступа даже в алтарь храма Святой Софии, где для монарха было устроено специальное помещение — мутаторий, в котором правитель христиан переоблачался во время божественной литургии, где он мог в полном одиночестве помолиться или просто отдохнуть, но при желании мог и позавтракать или выслушать спешные донесения своих придворных.

Сейчас император направлялся в храм Святой Софии, чтобы своим присутствием в осаждённом Городе вдохнуть новые силы в души своих подданных, чтобы наполнить их сердца непоколебимой уверенностью в грядущей победе.

Императорский хронист посчитал необходимым отметить посещение храма Святой Софии монархом в июне 860 года в государственной летописи: «В те дни василевс Михаил чувствовал себя весьма неуверенно. Его душу охватил религиозный страх и суеверное богопочтение. Он вновь склонился умом и сердцем к Творцу всего сущего и обратился с мольбами к Матери Слова, Пресвятой Владычице нашей...

И когда христолюбивый монарх в грубой одежде простолюдина появился перед алтарём, всем молящимся одновременно показалось, что все шесть тысяч свечей, горевших в храме Святой Софии, запылали ярче, что по всем приделам храма разлилась божественная благодать.

Голоса священнослужителей стали звучать громче, а хор с неподдельным ликованием подхватил священное песнопение.

Молил государь у Пресвятой Девы Марии, чтобы не оставила Город своею защитою. Обещал принести ей в дар преславный знак страданий Господних — так называется крест — и сделать его обещал из чистого золота, украсив жемчугом и блестящими индийскими каменьями...»

Находясь перед лицом самого Вседержителя, Михаил старался выказать свою малость. Император принимал непосредственное участие в божественной литургии, но ему отводились в священнодействии лишь незначительные функции, которые по ритуалу выпадали на долю низших церковнослужителей — псаломщиков. И причастие монарх принимал лишь после диаконов. И даже к священной одежде на престоле он сам не смел прикасаться, и её подносил императору для поцелуя патриарх.

Наслаждаясь пышностью нарядов и вседозволенностью поведения вне стен храма, под священными сводами собора император буквально преображался.

Выражая в своём лице Идею не ограниченной никем и ничем светской власти, император вместе с тем выражал и Идею высочайшего смирения.

В Великий Четверг император, смиряя гордыню, омывал ноги двенадцати беднейшим жителям Константинополя, и на глазах у всех прихожан храма Святой Софии выступали слёзы неподдельного умиления.

Известно, что власть над людьми не может принадлежать никакому человеку, она принадлежит только Богу. А человек — даже монарх! — может лишь в меру отпущенных ему свыше сил принимать участие в проявлении этой божественной власти. Император должен был ежеминутно сознавать, что по естеству своему он всего лишь человек, причём отнюдь не безгрешный, но по императорскому сану он принуждён воплощать своей персоной всё величие Господа.

И если даже в мирные дни император являл в храме Божием пример смирения, то в тот день, когда весь народ волновался и печалился о своей горькой участи, Михаил покорно распростёрся на холодных плитах собора Святой Софии, моля у Бога заступничества и сострадания к бедам христианского государства.

Во время моления императора из-за стен собора порой доносились панические выкрики: «Варвары перелезли через стены!.. Город взят дикарями!..» — но ни один человек не кинулся к выходу.

А когда император поднялся на ноги, настроение в храме переменилось, люди поверили в то, что спасение грядёт, что не оставит кротких и богобоязненных жителей Константинополя Пресвятая Дева своим заступничеством.

Затем император пешком отправился через весь Город во Влахерны, чтобы помолиться в храме Пресвятой Богородицы, у священной раки, в которой хранилась самая ценная из всех христианских реликвий Ромейской империи — омофор Девы Марии.

Отношение к Богородице в империи было трепетным. В ней видели и высшую заступницу, и основу процветания, и подательницу всех благ. И даже во время триумфа, совершаемого по возвращении из победоносного военного похода, сам император никогда не занимал золочёную триумфальную колесницу, предпочитая ехать верхом, а в колеснице с почестями везли богато украшенную икону Богородицы.

Погруженный в глубокие раздумья, Михаил медленно брёл по широкой улице, а в некотором отдалении за императором следовала почтительная толпа горожан.

Была смутная и тревожная предрассветная пора, когда обычно весь Константинополь ещё сладко спал, но в этот неурочный час все храмы были открыты, и из распахнутых настежь дверей доносились псалмопения и молитвы, слышались проникновенные проповеди священнослужителей.

Народ молился перед лицом грядущих бедствий.

Общее несчастье заставило каждого раскаяться в совершенных грехах. Не было благодатнее часа, чем этот, для проповеди и поучения, для внушения праведных мыслей о всеобщем покаянии и спасении.