Владимир Зима - Исток

Мягкие ладони гетеры прикоснулись к плечам Феофилакта, скользнули по животу, задержались на бёдрах, и протоспафарий вдруг почувствовал, как все земные дела и заботы уносятся прочь, а душа его воспаряет к неземному блаженству.

Сильной рукой он привлёк к себе Анастасию, и она покорно прильнула к нему, обволакивая облаком дорогих благовоний.

Из дома гетеры Феофилакт вышел лишь поздно вечером, когда Город обезлюдел, лишь стучали колотушками сторожа да время от времени проходили с факелами муниципальные стражники.

Отпустив поводья, Феофилакт предоставил своему коню самому избирать путь. Ему было всё равно, куда ехать.

Феофилакт был растерян и отчаянно весел. Впервые за много последних лет он испытал желание петь. И обязательно запел бы во всю глотку, если бы не городские стражники. Они, пожалуй, в темноте могут принять его за пьянчужку и, чего доброго, высекут на месте.

В доме Анастасии Феофилакт помолодел на четверть века.

И дело было даже не в искусстве любви, в котором Анастасии не было равных. Домашняя прислуга за годы вдовства Феофилакта научилась ублажать своего хозяина самыми изысканными любовными ухищрениями. Но это были лишь ухищрения. А гетера подарила ему любовь.

Впервые за последние двадцать пять лет Феофилакт почувствовал себя любимым мужчиной.

Всё, что ни совершает в жизни мужчина, он совершает ради одной-единственной женщины, что бы он ни говорил себе... И, если у мужчины нет любимой женщины, все его победы и достижения меркнут. Даже богатство, даже власть теряют большую часть своей прелести, если нет женщины, которая одна только и способна оценить по достоинству успехи своего возлюбленного.

Ах, Анастасия!..

Что же нам с тобой делать?!

Феофилакта не мучила ревность.

Красивая женщина и не могла и не должна жить без мужчин. Если Анастасия делала это явно, другие совершали втайне — вот и все отличия. Так что ревновать женщину к её прошлому — глупо... Ревновать можно лишь к настоящему.

Прошлого уже нет.

Настоящее неуловимо.

Будущее туманно.

А ведь некоторые отцы церкви почитают женитьбу на гетере вполне богоугодным делом, и за это отпускаются многие грехи.

«Не совершить ли мне богоугодное дело?..» — подумал Феофилакт.

Гетера Пелагия, обращённая в христианство проповедями епископа Нонна в Александрии, сделалась святой. Правда, она отказалась от нормальной жизни и стала отшельницей в Иерусалиме. Но зачем же бросаться из крайности в крайность — из разврата в святость?

Достаточно было бы уже того, чтобы Анастасия оставила своё сомнительное ремесло.

Не каждой же женщине становиться святой?!

Поскольку пострижение происходило в пятницу, в монашестве Елене дали имя Параскева — Приуготовление, чтобы даже оно всю жизнь напоминало инокине о приуготовлении к крестным страданиям...

Ей не было позволено ни проститься с отцом, ни взять с собой свои одежды и украшения — у человека, уходящего в монастырь, не должно было быть никаких связующих нитей с грешным миром.

Немедленно после спешного совершения обряда пострижения молодую монахиню Параскеву на закрытых от посторонних взглядов носилках доставили в императорскую гавань Буколеон, где уже был приготовлен к отходу большой императорский дромон.

Едва носилки с Параскевой внесли на дромон, с причала бросили на палубу толстые канаты, ударили по воде мощные вёсла, корабль плавно качнулся и отошёл от мраморной причальной стенки.

Спустя несколько минут вдоль высоких бортов заплескалась и заструилась зеленоватая вода Босфора.

Черница Параскева покорно сидела у борта, глядела на удаляющиеся стены Константинополя и навеки прощалась с ними.

Когда корабль вышел из Босфора в море, ветер наполнил паруса и гребцы сложили свои вёсла, к молодой чернице подошёл капитан.

— Твой батюшка — протоспафарий Феофилакт? — негромко уточнил капитан. — А ты — Елена?

— Отныне — инокиня Параскева. А вы знаете моего батюшку?

— Моё имя — Аристарх. Мы с протоспафарием Феофилактом не раз ходили и на Дунай, и в Херсонес, и к хазарам...

— Немедленно прекратите разговоры, — властно потребовала сестра Феофания, сидевшая рядом.

Злилась она потому, что какую-то черницу Параскеву в императорскую гавань Буколеон несли на носилках дюжие рабы, а сестра Феофания вынуждена была бежать за ними. И долго ещё, взойдя на высокую палубу дромона, она не могла отдышаться.

— Почему? — удивился Аристарх.

— Василиссой Феодорой велено не позволять никому вступать в беседы с сестрой Параскевой.

— На этом корабле командую я, — сухо напомнил монахине Аристарх. — И буду делать то, что сочту нужным.

— Рано или поздно всякий корабль возвращается в гавань, капитан сходит на берег и ему приходится держать ответ за нарушение повеления её величества василиссы Феодоры, — едко заметила монахиня. — Язык карают вместе с головой...

Елена увидела, как глаза капитана на мгновение потемнели от гнева, но он тотчас же взял себя в руки, почтительно склонил голову перед сварливой монахиней.

— Вы позволите узнать ваше имя, досточтимая дева? — любезно улыбнулся зловредной монахине Аристарх.

— Сестра Феофания.

— Прекрасное имя! Не гневайся на меня, сестра Феофания, ведь я всего лишь желал пригласить и тебя, и дочь моего доброго знакомого разделить со мной вечернюю трапезу. Окажите мне честь, пожалуйте в мою каюту отужинать чем Бог послал...

Сестра Феофания заколебалась.

— Пища у нас на корабле отнюдь не скоромная... А подкрепиться перед дальней дорогой всякому полезно. Не приведи Господи, поднимется сильный ветер, и бывалому моряку несладко придётся, а уж вам и подавно аппетит отобьёт, — пообещал капитан. — Ветры всегда дуют не так, как того хотелось бы корабельщикам.

— Я сегодня ещё и не обедала, — вспомнила сестра Феофания.

Следом за гостеприимным капитаном монахини прошли в его каюту, сотворили благодарственную молитву и чинно уселись за дубовым столом, а тем временем два смуглолицых матроса внесли варёную рыбу и тушёные овощи, подали чаши для омовения рук.

— Не угодно ли наливочки? — наполняя серебряные кубки темно-красным вином, предложил капитан. — Как говорится, сие и монаси приемлют...

От вина сестра Феофания не отказалась и вскоре, не чинясь, за обе щеки уплетала закуски, которые едва успевали подавать бессловесные матросы.

Насытившись, монахиня разрумянилась и заметно подобрела. Она уже не глядела на Елену с беспричинной злостью и словно бы даже жалела сестру во Христе.

А Елене есть вовсе не хотелось, и она с трудом заставила себя съесть лишь кусочек отварной форели и выпить глоток сладкого вина.