Константин Новиков - Начала любви

Однако и акушерке излишне доверять не следует. Христиан-Август вообще немногими друзьями мог похвастаться и немногим людям доверял. Для пущей уверенности проконсультировался он с астрологом из Гёттингена: после недолгих, но, как выяснилось, дорогостоящих вычислений астролог заявил — мальчик. Что, собственно, и требовалось доказать.

Для Христиана-Августа предыдущие девять месяцев не были столь тягучими, как эти последние сутки, растянувшиеся, правда, на четверо суток. Ждать и догонять — это уж как известно... При упоминании имени мужа Иоганна прилюдно (прежде такого не позволяла себе) резко высказалась о принце. Не реагируем. Молчание и терпение, все разговоры оставить «на потом». Если она позволит себе ещё раз подобное — улыбнёмся, если не достанет сил улыбнуться — встанем и уйдём. Принц мысленно даже набросал пунктир возможного маршрута: сначала на берег, подразмять ноги, а затем можно бы заглянуть к своим пехотинцам. В казармы наведаться. Да мало ли... Странным образом Христиана-Августа успокаивали сделавшиеся регулярными беседы с Лембке. Хороший доктор, умный и тактичный: не лебезит, однако и расстояние выдерживает, понимая, кто есть наследный принц, а кто без роду-племени. Что, впрочем, не исключает добропорядочности. Христиан-Август мог даже сказать точнее: симпатии к Лембке появились во время одного недавнего разговора, когда верзила-доктор с мягкой улыбкой по какому-то ситуативному поводу сказал: «Как говорится, если нечем ударить женщину, ударь пустой рукой». И тактично при этом развёл руками, как бы не вполне разделяя натурализм пословицы. Принц долго тогда смеялся, сочно — от полноты чувств ударяя себя по колену. «Нечем ударить бабу, ударь пустой рукой», — через приступы смеха выдавил принц. «Я только сказал — женщину», — напомнил доктор. «А баба и есть женщина», — возразил Христиан-Август. «Только без одежды», — подлаживаясь ему в тон, закруглил доктор. Получилось что-то вроде этакой присказки: «Баба — та же суть женщина, только без одежды», — причём Лембке так повернул фразу, словно бы принц всё это придумал сам. Эта его тактичность не укрылась от Христиана-Августа. Обе эти фразы принц занёс в свой дневник, последней записью в котором были строчки, помеченные 8 ноября 1727 года. Он прочитал: «С Божьего соизволения сегодня мне надлежит взять в жёны И.-Е. Брауншвейг-вольфенбюттельский замок стараниями её опекуна Августа-Вильгельма подготовлен, кажется, изрядно. Теперь поздняя ночь, и нужно для надлежащего самочувствия хоть сколько-нибудь поспать.

2 ч. 20 мин.

Р. S. Пламя свечи отражается в стальном лезвии висящего на стене кинжала. Не могу толком себе объяснить, но мне приятен этот блеск. Не потому, что на клинке, потому что — от свечи. 2 ч. 25 мин.»

С тех пор и вплоть до момента занесения двух пословиц писать Христиану-Августу в дневнике было, собственно, не о чем. Для пришедших к нему после свадьбы мыслей и прозрений существовали письма — другая форма, иной жанр. Через некоторое время, когда окончательно определились истинные размеры бедствия — а именно в таких категориях Христиан-Август склонен был оценивать скороспелое бракосочетание, — принц несколько раз писал жившему в Jever’e [3] Йевере (нем.). старшему брату Иоганну-Людвигу, между ними существовала редкостная близость. Старший брат в своих ответных письмах был снисходителен — как всякий холостяк, знающий о женщинах понаслышке, по книгам и по собственным редким любовницам, склонен был всякий скупо сообщаемый ему младшим братом факт делить на десять или на сто — и получалось, что жизнь у Христиана-Августа в так называемом личном плане вполне ординарная, чтобы не сказать — терпимая. Прошедшие через эпистолярную корявость Христиана, преломлённые вдобавок через благодушие Иоганна, грубости молодой принцессы неизбежно превращались в курьёзы, распутство — в лёгкий флирт, жадность — в скупость etc. «Помни, пожалуйста, о том, что прожила она в два с лишним раза меньше твоего, — писал старший брат. — И потому будь с ней максимально тактичен, будь снисходителен, терпелив и мудр, как и подобает мужчине. Не считай зазорным лишний раз извиниться, пусть даже в каких-то конкретных обстоятельствах она и не права. Вообще не страшись изредка унижаться: во-первых, это может благотворно повлиять на семейные отношения, а во-вторых, всегда помни о том, что, как бы ни унизился, ниже бабы всё равно не будешь. Пускай же твоим девизом на ближайшие несколько лет сделается терпение. А дар терпения у тебя от Бога. Казалось бы, уж сколько пришлось тебе вынести от Софии, недостойной называться нашей сестрой, — а ведь с Божьей помощью вынес, вынес же! Так и здесь. Будь же терпелив по отношению к супруге, которой я передаю свои наилучшие пожелания, а также несколько прилагаемых забавных игрушек, присланных мне откуда-то с Востока. В дырочку нужно подуть — объясни ей сам, — тогда из этих глиняных петухов вылетает приятный свист. Мне рассказывали, славянские ребятишки любят так развлекаться. И превыше всего прошу тебя не падать духом, ещё раз призываю к терпению, любезный брат мой и друг...»

Христиан-Август вовсе не прочь был перетерпеть, только со временем у них с женой получалось всё как-то менее и менее складно. Постепенно у Иоганны-Елизаветы само собой исчезло даже домашнее имя: такая, казалось бы, мелочь, а вот поди ж ты... И речь вовсе даже не об уменьшительных именах, не о слюнявых производных (принц не был приверженцем голубиного воркования в постели), но именно о домашнем имени. Причём сначала у жены такое имя как раз таки было, и лишь впоследствии его не стало. И Христиан-Август, поначалу несколько даже подивившись такому обстоятельству, вскоре взял за правило, обращаясь к супруге, употреблять архаичные формулировки, не требующие после себя именного довеска. Да и мнимая сослагательность расплодилась; Боже праведный, этой сослагательности памятник бы поставить — так выручала она принца, почти что счастливого во всех других отношениях. Едва выходил из дома, так почти тотчас же делался счастливым.

Собственно говоря, он и не подозревал, что существуют такие женщины. Слывшая в их семье грубой, сестра София-Кристина против Иоганны казалась вполне сносной, разве что самую малость невоздержанной на язык.

Поначалу Христиан-Август сам был склонен отыскивать объяснения, мягко говоря, необычному поведению жены: ну, физиологические там особенности, тяжёлое детство, недостаток внимания, статус многолетней приживалки в богатом брауншвейгском дворце своей тётки.

После чужих, но всё-таки богатых интерьеров брауншвейгского дома арендованные комнаты на центральной штеттинской Domstrasse [4] Домштрассе (нем.). должны были казаться Иоганне-Елизавете не просто скромными, но жалкими. Впрочем, оно и понятно. К тому же положение жильцов обязывало их практически постоянно общаться с этим болтливым, толстым, женоподобным фон Ашерслебеном, этим дураком с нарочито вежливыми интонациями и ласковым взглядом закоренелого бабника. Особенно поначалу он так и норовил в отсутствие Христиана-Августа под тем или иным предлогом заглянуть на огонёк. Удобно ли устроились молодые? А вид из окна — не правда ли...