Константин Новиков - Начала любви

Со слова «Кремль», от которого у девушки приятно ёкнуло сердце, и началось, собственно, чуть запоздалое осознание того факта, что они с матерью действительно приехали в русскую землю, в эту заснеженную страну, где превосходно, судя по всему, друг возле друга уживаются приятный немец и этот обворожительный француз, не теряющий достоинства даже тогда, когда принимается лопотать по-русски с офицерами или слугами.

— А Кремль — он какой? — спросила Софи.

— О!.. — только и вымолвил Шетарди, воздев глаза к небесам.

Мардефельд тактично засмеялся, но тотчас поперхнулся холодным воздухом, и смех очень плавно перешёл в кашель, так что несколько ещё секунд Софи казалось, будто он заливается смехом; на помощь был извлечён откуда-то из потайных карманных закромов платок такой белизны и свежести, каких в целой Германии, пожалуй, ни у одного мужчины днём с огнём не сыщешь.

— Ой, сейчас её императорское величество увижу, а ведь я такая пьяная-пьяна... — споткнувшись о колючий взгляд разом протрезвевшей матери, Софи прокашлялась и солидным голосом сказала: — Что ж, через час — это хорошо.

— Это даже очень хорошо, — согласился Шетарди, и обе принцессы не сговариваясь кивнули, как делают восточные женщины при упоминании имени господина.

С детства привыкшая к обилию людей вокруг, жившая, по сути, все эти годы на людях, Софи ощутила сильное волнение, сопоставимое с тем, какое иногда (причём с каждым годом всё реже) посещало её на церковных службах, когда все опускались в едином порыве на колени и замирали, исполненные церемониального восторга. Возможно, самый начальный импульс волнению дала роскошная обстановка этой дворцовой залы, где мебель, краски, выверенный интерьер с рядом золотых люстр над головой и таким же рядом люстр под ногами, на безбрежном паркете, — всё призвано было подчеркнуть ничтожность людей и тщету земных усилий, почти как в католических храмах. В роскоши этого интерьера человеческие фигуры терялись до практически полного исчезновения, так что было не вполне понятно, за какие такие заслуги эти робкие силуэты получали право лицезреть эту красоту, в которой всякий элемент, от кресельного подголовника до дверной ручки, от складчатых драпировок до картинных рам, представлял собой настоящий высокий шедевр.

— В обморок не грохнись, — как бы не вполне серьёзно, как бы в шутку сказала Иоганна-Елизавета, брауншвейгское детство которой подготовило глаз к единовременному впитыванию подобной избыточной роскоши. Иоганна-Елизавета также волновалась, и эмоции придавали взгляду влажный блеск, какой возникает от бокала хорошего холодного вина. С некоторой тоской подумала Софи о том, что нельзя сейчас попросить у слуг глоток-другой, исключительно для того, чтобы снять напряжение и появившуюся вдруг неприятную дрожь от запястий и до локтя включительно. Софи старалась глубже и размереннее дышать, как её учила Бабетик, знавшая толк в том, как следует справляться с волнением. Новое платье неприятно тянуло под лифом и на спине, и Софи переживала ещё и от мысли, что славившаяся своим безупречным вкусом, её императорское величество сразу же обратит внимание на несовершенный покрой платья. Несколько, правда, обнадёживало зеркальное отражение, в котором Софи могла видеть девушку в длинном белом, как у невесты, платье; девушку эту с собой она решительно не соотносила, хотя по всем формальным признакам... Ну да... Вот только... Как-то странно поверхность зеркала то подёргивалась туманной дымкой, то вновь прояснялась. Софи заглянула себе под ноги, желая посмотреть на паркетное, более расплывчатое, зато и менее услужливое отражение, — однако никакого отражения вовсе не нашла, покачнулась и взмахнула руками, чтобы удержать равновесие, но тут-то как раз и потеряла его окончательно, успев лишь подумать, что из того позора, в который она готовилась сейчас погрузиться, лучше бы ей и не выныривать вовсе.

— Ну, милая моя, нашла время... — вполголоса протянула Иоганна-Елизавета, ухватив едва не грохнувшуюся дочь за руку, повыше локтя, тогда как сильная услужливая рука Брюммера, ухватив девушку с другой стороны, восстановила Софи в вертикальном положении. Именно Брюммер сумел незамедлительно раздобыть пахучую противную склянку, которую и поднёс к самому лицу Софи. Навернулись слёзы, однако в голове прояснилось, и восстановились на своих местах зеркала, мебель и люстры, пылавшие столь же ярко, что и ранее.

— Ну что вы, спасибо... — тихо заговорила Софи, отстраняя пряный аромат, от которого слёзы уже струились по щекам.

Рука Брюммера не отпускала её предплечья, и странным образом в волнительное сочетание света, красок и предощущения вместилась эта приятная подробность: сильный чужой захват выше локтя. Именно таким вот образом, через влажную пелену слёз, в ярком сиянии верхних свечей, Софи впервые получила возможность зреть русскую императрицу; сколько девушка дожидалась этого мгновения, сколько приуготовлялась, а наступил величественный миг, и пришлось все усилия тратить на унизительнейшую борьбу со слезами, на борьбу с зыбким полом, который сразу же после того, как Брюммер убрал свою руку, сделался качающимся, как палуба.

— Ваше величество, — с чувством, хотя и не без театральных интонаций в голосе, объявила Иоганна-Елизавета, — я приехала сюда с тем, чтобы припасть к вашим стопам и выразить вам мою живейшую признательность за все те благодеяния, которыми вы осчастливили моё семейство. Я настолько благодарна вам за вашу доброту, что, поверьте, далее слов недостаёт, чтобы выразить вам всю благодарность, которую испытывает всё моё семейство и в особенности моя дочь, которой ваше величество дозволили сопровождать меня к вашему двору. — С этими словами, как и советовал Брюммер, принцесса взяла руку её императорского величества и поцеловала тыльную сторону ладони — раз уж у этих варваров здесь так принято.

— Всё, что я сделала, — сказала Елизавета, — это лишь малая толика того, что я хотела бы сделать.

Голос, как отметила про себя Софи, был влажный и переливчатый, спокойный и дружеский, словом, очень приятный был голос, под стать величественной осанке и, надо полагать, лицу. Впрочем, лица императрицы разглядеть покуда девушке не удавалось — всё эти проклятые слёзы. Слёзы.

Иоганна-Елизавета напряжённо вслушивалась, не добавит ли её величество ещё чего, а тем временем рука Иоганны машинально отёрла осквернённые губы. Быстрый этот жест остался решительно никем не замечен.

Софи кончиком указательного пальца промокнула сначала один, затем другой глаз. Чуть развидневшийся мир, как это случается при утреннем пробуждении, показался лучше, чем прежде.