Константин Новиков - Начала любви

Что-то горячее узкой волной прошло по шее, где у девушки был небольшой шрам.

— Сейчас, сейчас... Потерпи чуток, — по-русски сказала безошибочно узнанная императрица.

Господи, да покуда её величество тут, Софи готова была вытерпеть всё, что угодно.

— Осторожнее, на пол течёт, — шёпотом сказал любивший во всём аккуратность Санхерс.

— Дурак! — обозлилась Елизавета Петровна. — Держи лучше...

«Странное дело, — подумала перед погружением в очередное забытье маленькая принцесса. — Даже когда сердится, голос всё равно остаётся мягким и прият...»

— Всегда буду вас любить... — нашла в себе силы сказать Софи, которая даже и при закрытых глазах чувствовала близость императрицы.

— Не разговаривай, друг мой, — твёрдо отрезала Елизавета.

— Вас и вашу страну, — подлаживаясь в тон её величеству, таким же твёрдым и ровным голосом закончила фразу Софи.

Она испытала странное, с привкусом мстительности, удовлетворение от того, что напоследок сумела высказать государыне самое главное, что и хотела высказать на протяжении последних нескольких недель. Но всё же мысль, что никогда более не увидит императрицу и вообще ничего больше в этой жизни не увидит, мысль эта была ужасной, исполненной чудовищной несправедливости. В голове делалось легче, как перед засыпанием... Неужели всё?.. О Господи...

Подобно иным мужчинам, её величество имела обыкновение знакомиться с той или иной ситуацией но неофициальным источникам информации, обращая при этом главное внимание на фабульную сторону сплетен и, напротив, решительно игнорируя всякие цифры и тем более всяческие оценочные прилагательные.

Переодевшись с дороги, перекусив и наскоро отхлебнув разбавленного вина, Елизавета Петровна пригласила к себе специально оставленную во дворце Марию Андреевну Румянцеву, тучную, до срока постаревшую статс-даму, приобняв которую (были практически одного возраста одна и другая) императрица так любила заглядывать в зеркало. Именно от своей статс-дамы услышала она потрясающий рассказ о том, как молодая принцесса, будучи уверенной в скором и неотвратимом конце, выразила желание исповедоваться, причём в свой последний час захотела видеть не лютеранского, как настаивала мать, но православного священника.

Захотев напоследок увидеть хоть одно красивое лицо, Софи категорически потребовала, чтобы к ней привели Симеона Тодорского, священника, в которого незаметно для себя умудрилась влюбиться; когда Тодорский присел возле постели и взял ладонь девушки в свою крепкую сухую руку, в дверь заглянул Бургаве; Симеон вынужденно убрал руку, и Софи, сверкнув глазами, подумала о том, что никогда не сможет простить доктору этого беспардонного вторжения. Более Тодорский так к ней и не прикоснулся, отчего девушке сделалось ещё хуже, ещё мучительнее и невыносимее...

В ответ на укоры матери касательно того, что надлежало всё-таки позвать лютеранского священника, девушка ответила, что, дескать, считает себя в достаточной степени дочерью этой страны. За что получила от Иоганны «дуру несчастную».

— Так и сказала, — со скорбным наклоном головы повторила Румянцева.

— В точности так? — усомнилась императрица.

— Я находилась возле изголовья постели, — с достоинством ответила Мария Андреевна. — Разделяла нас лишь тонкая стенная перегородка. Так что я могла слышать абсолютно всё, от слова до слова. И ведь только представьте, ваше величество, девушка умирает, девушка, можно сказать, одной ногой уже в могиле («Тьфу, тьфу, тьфу...» — привычно сплюнула императрица и постучала по дереву, совершенно не изменившись при этом в лице), а мамаша обвиняет её — знаете в чём?

— ?!

— Ни за что не поверите. В фарисействе! Она так прямо и сказала дочери, тут, мол, тебе не театр.

— А та сказала, что считает себя русской в значительной мере, так?

— В точности так, ваше величество, — скорбно согласилась статс-дама, как бы погрустневшая от того, что на земле встречаются столь низкие, как эта немка, матери.

— Боже ты мой... — императрица смотрела поверх плеча статс-дамы, в некую даль детства, и вдруг из обоих глаз императрицы потекли злые слёзы — по щекам, на лиф домашнего платья.

Румянцева подумала, не кликнуть ли доктора, но вовремя осадила собственный пыл. В некоторых отношениях она понимала императрицу лучше, нежели та понимала самое себя.

— Я ещё к ним туда тихонько заглянула, у мамаши было такое лицо, словно она хотела сказать, мол, ты подыхаешь, а я здоровая, сильная, переломаю тебя, и всё равно по-моему будет.

Румянцева и видела-то Иоганну-Елизавету от силы десяток раз, меж ними никаких слов сказано не было, однако за короткие мгновения их общения, как это случается подчас между женщинами, воспылала к немке такой ненавистью, что говорила сейчас и — сама верила.

— Так и сказала, что по-ейному будет?!

— Сказать она, конечно, не сказала, но выражение лица было настолько красноречивым, что всё равно, как бы и вслух сказала.

— Ну да, это всё равно, — с готовностью согласилась Елизавета Петровна.

Погрузившись в стратегические размышления, её величество напрочь позабыла о времени. За незашторенными окнами густел и наливался вечер. Сквозняк колебал тяжёлые шторы и ерошил пламя свечей. Румянцевой давно уже хотелось спать, однако она боролась с дремотой, полагая бестактным намекнуть о позднем часе императрице, которая застыла и напрочь отрешилась от действительности, напоминая сейчас большую птицу, задремавшую на ветке...

А наутро в субботу графиня Румянцева научила похожую лицом на капризного мопса Марфу Семёновну Тендрякову тактично подъехать к императрице и поведать — как бы в простоте душевной — историю о том, как немка принцесса у чуть живой дочери голубой атлас клянчила. История в переложении Тендряковой выглядела достаточно невинной и вместе с тем исключительно чудовищной, чтобы не трепать слово «невероятной» всуе.

— Голубым атласом намеревается наша гостья затмить ваше величество.

В тишине комнаты раздавалось лишь слабое похрустывание, которое в равной мере могло относиться к растопленному камину и сокрытым в толще степных перегородок мышам.

— Затмить, говоришь? — спросила её величество ласковым тоном, таким ласковым, что по спине Тендряковой прошла волна холодных мурашек.

По голосу императрицы Марфа Семёновна безошибочно поняла, что попала в точку.

— Вы только, пожалуйста, не поймите меня превратно, будто бы я против неё...

— Ни в коем случае, — охотно заверила Гендрикову императрица.

Всякое выздоровление благословенно.

Благословенно хотя бы уже потому, что является неявной компенсацией перенесённых тягот.