Константин Новиков - Начала любви

Эрго: при всём том, что лжецом маркиза не назовёшь, он повествует в своём послании о таких мотивах, про которые в приличном обществе принято помалкивать. А значит, его следует наказать надлежащим образом. Но если уж Елизавета вынуждена будет опуститься до уровня восточной правительницы, никогда — никогда! — не будет она культивировать азиатские способы сведения счетов.

Больше всего поразило императрицу приведение в послании маркиза де ля Шетарди ничтожного вроде бы эпизода, о котором кроме самой Елизаветы Петровны знала, пожалуй, одна только Иоганна-Елизавета.

У императрицы не было ни малейшего намерения осуществлять то, о чём было сказано вслух, — и если принцесса сочла возможным принять всё за чистую монету, то это, в конце-то концов, её, принцессы, личные проблемы. Но слово не воробей. И теперь её величество имела удовольствие прочитать в обратном, с французского, переводе своё шутливое намерение, препарированное, однако, с таким расчётом, чтобы выставить её в наихудшем свете, а весь российский двор представить этаким тотальным Лесбосом.

Как бы там ни было, но в последующие недели из депеш почувствовавшего сильный писательский зуд маркиза де ля Шетарди Бестужев и, следовательно, Елизавета Петровна узнали немало для себя интересного. В частности, они сумели выяснить, что Иоганна-Елизавета прибыла в Россию вовсе не как любящая мать и не как потенциальная тёща великого князя, но как убеждённая и сознательная шпионка императора Фридриха II — шпионка циничная, хладнокровная, деятельная, хотя, по счастью, глупая.

— А про тебя-то что он пишет? — спросила канцлера Елизавета Петровна. — Ты всё выдержки мне даёшь, где про меня одну речь идёт. А что маркиз про тебя-то пишет?

— А что я ему? — вопросом на вопрос ответил канцлер.

— Ну конечно, что ты ему... Маркиз одну меня поливает грязью. Иоганна ему нашёптывает, а он составляет свои депеши. Вот и думай после всего этого, как тут поступить...

Ко времени этого разговора, однако, Лесток, замешанный в клевете, а также маркиз де ля Шетарди были уже взяты под стражу и отвезены в страшную Петропавловскую крепость.

Обоих французов схватили посреди ночи, в самых лучших традициях политического сыска. В крепость тот и другой привезены были порознь, напуганные и ожидавшие худшего исхода. Французы были впихнуты в одиночные камеры, освобождены от всяческой одежды, после чего их руки-ноги прикрутили цепями к специальным кольцам, вделанным в стену.

А несколько часов спустя маркиз де ля Шетарди оказался приведён в камеру, где его приятеля Лестока некий лысый палач спокойно и деловито избивал цепью по лицу, выбивая из подопечного звериные стоны. В тесной камере было немного света и явный избыток крика, стонов, воплей.

Маркиз несколько раз не выдерживал, отключался, однако всякий раз его возвращали к жизни при помощи пахучей жидкости во флаконе. Сказать, что Шетарди слишком уж сочувствовал истязаемому Лестоку, было бы явным преувеличением. Однако же когда на глазах маркиза некий человек извивался и хрипел под ударами цепей, плётки и банальных розог, когда ему выломали суставы и отрезали пальцы, Шетарди потерял сознание.

Когда маркиз отдыхал и тихонько замерзал на сырой казематной соломе, безвозвратно сломленного и превращённого в кусок свежего мяса Жана Германа Лестока, лишённого наград, равно как и всего движимого и недвижимого имущества, везли на простой крестьянской телеге в Сибирь. Везли как простой куль. До Сибири, этой русской Мекки преступников и вольнодумцев, оставались многие сотни вёрст, что для бывшего лейб-медика решительно никакой роли не играло. Ему было уже всё равно.

Выздоровление молодой принцессы знаменовало не возвращение к прежней жизни, но вхождение в новую жизнь.

Началось с мелочей, тем более приятных, что исходили от самой императрицы; началом всему была золотая, преподнесённая собственноручно её величеством табакерка с изящной, сложного рисунка, золотой паутиновой вязью на покатой крышке: в извивах и линиях золота, под золотыми же листьями прятались — тут маленький рубин, там крошечный бриллиант. Очаровательнейшая, что ни говори, вещица.

— Как ни посмотрю, сразу о вас буду вспоминать, — с детской непосредственностью, приподнявшись на постели, пообещала девушка высочайшей своей дарительнице, в ответ на что Елизавета Петровна попыталась изобразить улыбку. Улыбка у неё, хотя и не тотчас, всё же получилась.

Именно в момент, когда её величество улыбалась, Софи увидела незамечаемую прежде усталость на её лице. От мысли, что усталость Елизаветы Петровны связана с переживаниями за здоровье принцессы, от этой мысли потеплело на сердце и засвербило в носу.

Последние дни добавили морщин на лице императрицы, да и взор, как отметила про себя Софи, сделался грустным и озабоченным, несколько опрощающим лицо её. Однако же платье на ней сидело, как всегда, безукоризненно, а руки Елизаветы казались сейчас ещё более прекрасными, чем прежде. Маленькие белые ладони, аккуратно подрезанные узкие ногти, а вся рука как произведение мастера: соразмерная, пропорциональная, живая.

Приняв подарок, Софи мгновение колебалась: не поцеловать ли руку? Она давно хотела прижаться губами к безукоризненной, мягкой коже запястья: сейчас это будет выглядеть как нельзя более кстати и вполне невинно. Когда во время занятия, ещё до болезни, растроганная рассказом Симеона Тодорского ученица вдруг поцеловала руку своего учителя и наставника (к крайнему его изумлению, отметим), там всё-таки за исключением аффектации и девических эмоций было и ещё что-то не вполне прояснённое для принцессы; в случае с императрицей все мотивы оставались высокими и чистыми.

— Лежу сейчас, лежу и думаю, что сказать вам, ваше величество. И ни единого нужного слова в голову не приходит. Враз поглупела, — простодушно призналась Софи и согнутым указательным пальцем промокнула свои глаза.

— А ничего и не нужно говорить, — решительно сказала Елизавета Петровна. — Ты меня любишь всем сердцем, так это на лице твоём написано. Что тут говорить, и слова тут зачем. Так ведь?

Девушка не удержалась, припала губами к тёплой величественной руке.

— Ах ты, моя хорошая, — императрица погладила её по голове. — Всё у нас с тобой хорошо будет.

День набирал силу, день клонился к вечеру, день опадал, и темнота всё более пробивалась через опущенные шторы; в полудрёме, в легкой полудрёме выздоровления, провела Софи этот и несколько последующих дней. Прислушиваясь к неразборчивым волнам коридорных звуков, разглядывая подаренную табакерку и пытаясь читать, девушка не могла отделаться от ощущения необычности своей нынешней жизни в России. Не столько потряс её последний подарок императрицы, — в конце концов, правительница столь огромной державы может позволить себе столь драгоценные подарки, — но большее, нежели сам подарок, впечатление на неё произвёл повод дарения.