Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

— Это невозможно.

— Почему?

Деревьев занервничал и стал растирать лицо свободной рукой.

— У меня появилась другая женщина. Я, кажется, к ней неравнодушен.

Наташа бросила трубку.

По дороге на тахту Деревьев завернул к своим размышлениям. Разумеется, не детектив. И не дневник, скажем, Берии. Наворотить всевозможных сексуальных зверств, тех, что погаже, не так уж трудно. Трудность в том, что нельзя будет совсем уж обойтись без какого-нибудь исторического фона. А для этого, по меньшей мере, придется перечитать что-нибудь по истории КПСС. Да и потом в данном случае никак не избежать определенного шума. Целая стая волкоголовых кинется по следу и не откажет себе в удовольствии самодовольно погорланить об успехах своей бдительности на всех газетных углах. А слава нам ни к чему. Фантастика тоже не годится. Тут уже, что называется, личное. «Переел» в детстве.

Тогда что, тогда что-нибудь в духе Сабатини. Именно Сабатини. Это имя всплыло в самом начале, на пару с Агатою Кристи, есть в этом неслучайность, есть в этом даже знак. Когда, например, выбираешь щенка, то из всего помета надо брать того, что сразу пошел к тебе на ручки.

И Деревьев рухнул на тахту.

Ближайшие три дня он пролежал на этой безногой доходяге или просидел на своем вертящемся стуле у кое-как расчищенного стола. Он сам не ожидал от себя, что сможет так увлечься столь заказной работой. Почти не отрывался от нее. Даже не выходил в магазин за продуктами. Из экзотических объедков удалось сварганить два обеда и три ужина. Единственно, кто отвлекал его от дела, — это телефон. Сузив канал общения с миром до сечения телефонного провода, Деревьев претерпевал тем не менее целое нашествие. В окружающем мире вдруг возбудился острый к нему интерес. К такому прежде ненужному и незаметному. Это наводило Деревьева на мысль, что он оказался в точке пространства-времени, обладающей сверхнормальными свойствами. Такие размышления работали на образ Ионы Александровича. Его предложение не становилось менее фантастическим, но менялся статус фантастического в мире.

В тот момент, когда Деревьеву пришло в голову название новой книги Рафаэля Сабатини — «Илиада капитана Блада» — и он восхищенно крутнулся в кресле, возгоняя себя на максимально доступную высоту, позвонил Модест Матвеевич. С извинениями. Молодой друг режиссера не столько вслушивался в смысл слов, произносимых им, сколько пытался отыскать в них признаки сумасшествия. Режиссер говорил долго, но ни разу не «проговорился». И попросил позволения позванивать время от времени. Отказать ему было бы и бесчеловечно, и неприлично. Деревьев разрешил, не зная, на что себя обрекает.

Ну так что — «Илиада»? И звучно, и, главное, привычно для читательского слуха. Из названия следует, что события этой новой книги должны по времени предшествовать событиям, описанным в «Одиссее» того же капитана. И в ней должно быть нечто напоминающее долгую осаду некоей крепости. В крепости должна быть женщина. Не слишком ли много предварительных условий диктует звучное название? Впрочем, следует попытаться превратить неизбежные ограничения в своего рода фундамент. Как архитектор поступает с законами геометрии.

Наконец-то вот он, лист бумаги, летящее к нему перо. «В белом плаще с кровавым подбоем…» То есть —

«В черной шляпе с красным плюмажем, придерживая отделанные серебром ножны, Питер Блад поднялся на шкафут. Он посмотрел туда, где величественно разворачивался большой трехпалубный корабль. Золотая скульптура на его носу сверкала в солнечных лучах. В синих глазах капитана возникли иронические искры.

— Положи руль к ветру, Джереми, — скомандовал он негромко».

— Поймите меня правильно, мой юный друг, эти часы, проведенные вами в моем уединенном убежище и мною в вашем обществе, навсегда — слышите, навсегда! — останутся со мной. О, так я ценю эту дружбу. Представьте, о, только представьте — живописные дали и долы, уютное убежище отшельника и романтика, да, черт возьми, да, и романтика, и вы читаете вашу трагедию, вашу драму; создание вашего, если хотите, ума… Я в слезах, я потрясен, я плачу, и я ваш. Но молчи, грусть, молчи.

«Борт вражеского судна окутался дымом, у носа „Арабеллы“ поднялись водяные фонтаны. Одно ядро продырявило фальшборт неподалеку от полубака. Сверху на кватердек посыпались обломки такелажа.

— Следующим залпом они накроют нас, Питер, — сказал штурман Питт, стараясь выглядеть спокойным.

— Не успеют, — ответил капитан, застегивая кирасу. Подойдя к перилам, он крикнул: — Волверстон, крючья!

Повернувшись к штурману, он…»

— Теперь я объясню тебе, почему я должен тебя урыть. Ведь должен, а? Ну, по правде, а?

— Послушай, Медвидь, проспись, потом поговорим.

— Переходишь на личность и на фамилию?

— Все, пока, у меня тут срочная работа.

— Все-таки надо мне к тебе приехать. На-адо.

«Побросавших мушкеты испанцев согнали в трюм. Переступая через обломки рей и многочисленные трупы, постукивая себя острием шпаги по голенищу высокого сапога, Блад подошел к человеку в растерзанном окровавленном камзоле, сидевшему спиной к грот-мачте. Над ним возвышались два корсара с обнаженными абордажными саблями. Еще выше хлопали изодранные паруса.

— Дон Мануэль де Амонтильядо, — сказал капитан Блад и церемонно поклонился, — однажды я вас уже предупреждал — не пытайтесь подтасовывать карты, когда играете со мной.

Испанец под пронзительным взглядом ирландца опустил голову и тихо сказал:

— Напрасно ваши люди обшаривают корабль. Все деньги находятся на „Эскориале“.

— Вы считаете, я взял вас на абордаж только для того, чтобы узнать то, что мне и так известно?

Дон Мануэль вздохнул и поморщился.

— Я хочу знать, где Елена? Напрасно вы испытываете мое терпение. В конце концов испанский сапог развяжет язык испанскому кабальеро.

— У вас репутация человека, избегающего таких приемов в достижении цели, — прохрипел дон Мануэль.

— Вы сами поставили меня в безвыходное положение своими хитростями.

— Она в крепости, — испанец тяжело вздохнул, — неподалеку от Санта Каталаны. Но это неприступное место. И сил там больше, чем у вас. Как минимум втрое.

— В Трое?»

— Ты извини, мне, конечно, не нужно было тебе звонить.

— Вот именно.

— Но я подумала, что наш разговор не закончен. Что-то внутри мне подсказывает…

— У тебя начинается раздвоение личности.

— Ты можешь оскорблять меня сколько тебе угодно.

— У меня нет времени для выдумывания оскорблений.

Вернувшись к столу, Деревьев зачеркнул последнюю строчку первой главы. Игра со словом «втрое» здесь совершенно неуместна. Пожалуй, не годится, чтобы английский корсар второй половины 17-го века каламбурил, как московский студент. Причем каламбурил по-русски. Деревьев пробежал только что составленный текст с самого начала. Написано было твердо, без единой помарки. Написано динамично, можно даже сказать, убедительно. Нет никаких оснований, чтобы старинные поклонники не признали своего любимого героя. Некоторое сомнение вызывало употребление специальных мореходных слов, таких, как такелаж, фальшборт и особенно шкафут. Писатель поколебался — не заглянуть ли в словарь, и тут жеДал себе слово впредь обходиться только тем запасом знаний и сведений, который находился в голове к началу работы. Погоня за точностью деталей лишена в данном случае смысла. Никто все равно не оценит. И потом, следует думать, что огромное большинство читателей разбирается в тонкостях устройства парусных судов времен королевы Елизаветы, по крайней мере, не лучше автора. Что же касается знатоков, то тьфу на них.