Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

Через несколько дней после разговора о золотых очках я почувствовал, что время позвонить пришло. Мне хотелось это сделать сразу, но что-то мне подсказывало, что здесь полезно повременить. Я не отдавал себе отчета, что любовная игра уже началась. В этом эпизоде, как в зародыше, содержалась вся предстоящая партия. В иные моменты, когда я разогреваюсь, сказал один великий композитор, вся симфония лежит у меня на ладони, как яблоко. В моем случае нужно было сразу определить, что яблоко отравлено.

— Ой, — скорее деловито, чем радостно прозвучал Дашин голосок в трубке, — ты как раз вовремя позвонил, тут у одного нашего аспиранта новые кассеточки появились. Если тебе интересно, то мы могли бы…

Точно зная, что делает заманчивое предложение, применила извиняющуюся интонацию. Извини, мол, ничего лучше нет, но, может быть, все-таки…

Я согласился. Выразил равнодушное почти согласие. Раз уж все равно никаких других идей нет, пусть уж. Интересно, почувствовала она фальшь в моем голосе? Хоть тогда, в первые дни нашего знакомства, казался я ей фигурой загадочной и сложной?

Мы смотрели общедоступного ныне «Калигулу» в гостях у дочери министра какого-то из машиностроении. Вежливо, но сдержанно улыбающаяся хозяйка усадила меня в драгоценное на вид велюровое кресло. Мои лоснящиеся, с обтрепавшимися внизу раструбами, сшитые по нашей поселковой моде пятилетней давности штаны были смущены. Нервничали, перекрещивали справа налево и обратно свои штанины. Мой измученный ноской костюм старался повернуться в профиль одновременно к роскошным белым джинсам хозяина, к райски расписанному кимоно хозяйки и к очаровательному платьицу в бело-голубую клетку, заманившему его на этот велюр.

Поскольку хозяева фильм уже видели, и не один раз, Даша развлекала их беседой. Хозяин возился с хитроумно закупоренной бутылкой итальянского вина, принесенного «нами». Вино было очень хорошее, поэтому, доставая его из сумки, Даша виновато поджала губы.

Разговор вертелся вокруг понятия «видеовремя». Оказывается, это не просто время, проведенное у видеомагнитофона, не количество просмотренных фильмов. Относительная управляемость видеовремени, частично искусственная его природа тоже не могли считаться основной характеристикой. Видеовремя — единственное, в котором возможно путешествовать не на словах, как это делалось в литературе, конечно, у этого способа есть предел, как у человека, идущего по вагонам против хода поезда… дальше я потерял нить разговора, меня слишком занимало то, что демонстрировалось на экране. Вскоре я понял, что произвожу не слишком благоприятное впечатление. Я был, на взгляд хозяев, видеопервобытен, мне было интереснее смотреть кино, чем обсуждать его. Я остро ощутил это в тот момент, когда мне передавали хрустальный стаканчик с темно-вишневым вином и я встретился глазами с Дашей. Взгляд ее утратил светскую неуловимость, она смотрела на меня медленно, оценивающе, как зрячая Фемида. Я едва не выронил стакан и торопливо вернулся к окровавленному мясному фаршу, бушевавшему на экране. Ладно, пусть я такой элементарный, провинциальный, не могу рассуждать про видеовремя. Мне бы только досидеть до конца, мне бы только вернуться в свою прокисшую клоаку, и в гробу я видал ихний «свет».

Итак, я решил (твердо) не звонить больше белой дубленке и бело-голубому в клеточку платью. Зачем мне все это? Что мне во всем этом? Один день прошел, второй. Привет и прощай, третий. К концу четвертого стало ясно, что позвонить как ни в чем не бывало уже нельзя, придется объясняться по поводу неожиданного молчания. Стиля небрежной рассеянности мне не выдержать, начнется нагромождение ненужных объяснений и уверений и останется кислый осадок на дне разговора. Привкус поражения. И опять-таки — зачем мне все это?!

Заканчивался первый семестр последнего курса. Я время от времени посещал какие-то лекции, в основном те, к началу которых успевал проснуться. Сверхъестественно либеральный порядок на нашем филологическом факультете каким-то образом уравновешивал жесткую схему реальной литературной жизни. Тебе предоставлялась возможность бездельничать, пьянствовать, беззаботно развратничать, читать все то, что официально читать не рекомендовалось. Но вместе с тем цветы, выращенные на этой богемной помойке, никогда и никому не удавалось продать государству. Разве что на корм скоту-редактору.

Впрочем, далеко не все мнили себя сочинителями и, стало быть, мало для кого это было проблемой.

Кому-то из знакомых или приятелей по оставлении учебной филологической скамьи удавалось пристроиться в каких-нибудь журналах или издательствах. (Все же кто-то из седых сидельцев время от времени умирал.) Участь их, являясь предметом всеобщей зависти, была незавидна. Чаще всего им приходилось заниматься переписыванием чужих книг. Сначала это мне казалось нелепостью, дикостью, но потом я понял, в чем тут скрытый и одновременно возвышенный смысл. Некий писатель наворотил огромное печатное нечто о жизни овцеводов или даже пуще того. И вот выпускник филфака, чей вкус отточен на Гомере, Вольтере и трагедии в «Англетере», сокращает (иногда в разы) этот вопль степей (или гор, или тундр) и делает из него соответствующий заданным параметрам кирпич, ибо идет грандиозное вавилонообразное строительство. Почетно и ответственно стать одним из просвещенных подмастерьев в великом деле. Меня до сих пор удивляет, как эта хищная махина, поглощая каждый год все новые и новые отряды полуспившихся, изъеденных гонореей и экзистенциализмом юнцов, умудряется оставаться все такой же соцреалистически монолитной, столь цензурно непроницаемой.

Впрочем, что это? Запоздалый лепет памфлетиста. Что мне сейчас до нравов вымершей литературы?

В тот день я сидел в отделе поэзии одного из толстых журналов, где в качестве младшего литературного сотрудника подвизался Герка Дубровский. Чрезвычайной худобы и честности человек. Под глазами у него лежали такие тени, будто он не полностью еще проступил из небытия. Плюс к этому старческий прокуренный смех, рыцарская преданность бутылке и комната в коммуналке в районе Сретенки. Вот, собственно, и весь портрет.

В ожидании конца рабочего дня мы прихлебывали чай, навечно сервированный на тумбочке в углу комнаты. За сводчатым окном медленно рушился снег. Сейчас мы с Дубровским пойдем в Елисеевский магазин, возьмем две или даже три бутылки «Тамянки». Кому-нибудь позвоним, но, скорей всего, не станем звонить. Просто посидим, поговорим.

Я старался не вглядываться в будущее, снегопад шел мне в этом навстречу. Конечно — одиночество, одиночество, одиночество. Я всмотрелся в три эти совершенно разные слова. И выбрал отороченное тишиной, грустью и мужской дружбой.