Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

Выйдя из кабины к телефону, расположенному на площадке, набрал подсказанный номер и, дождавшись первого длинного сигнала, положил трубку. Этот укол заставит Дарью Игнатовну нервно обернуться и даже вздрогнуть. После этого я огляделся, оценивая позицию, на которой мне вскоре придется дать бой личного значения. Волею обстоятельств: аппарат на третьем этаже раскурочен Дагестанцами, приходившими в гости к нашим бухгалтершам, а возле нижнего сидит уже достаточно описанная цепная бабушка, мне придется разговаривать, имея по правую руку мою первую любовь, а по левую мою первую жену. Ситуация не из ряда вон выходящая по меркам нашей общаги. Между их комнатами было не больше двадцати метров. Закон симметрии. Моя первая любовь жила сейчас с моим другом, а первая жена с моим сыном. Закон жизненной симметрии усугублялся тем, что сожитель моей первой возлюбленной перестал быть, разумеется, моим другом, а ребенок первой жены оказался на поверку ребенком не от меня. С этим мальчиком у меня сложились редкие отношения. Когда с неопровержимой точностью выяснилось, что моим он быть никак не может, я испытал странное чувство утраты, которое было мнимой величиной настоящего чувства.

Не включая света в своей комнате, я подошел к окну, за которым гипнотически торчала Останкинская телебашня, электрические ожерелья охватывали замшевое тулово, самый большой манекен для демонстрации ювелирных украшений.

Я лег на диван. Закрыл глаза. Чем дольше я буду воздерживаться от звонка, тем больше будет плацдарм, с которого я поведу переговоры. Над изголовьем кровати стоял старинный стереопроигрыватель с подслеповатой иглой и неуловимыми внутренними перебоями, наподобие сердечных, это придавало исполняемой им музыке личный характер. Я относился к нему, как Моцарт к слепому скрипачу, вызвавшему к жизни знаменитый монолог «мне не смешно…»

Я поставил пластинку с итальянской лютневой музыкой. Она отвечала настроению всей этой слегка воспаленной зимы и этого вечера в частности.

Мое романтическое сумерничанье было сорвано вторжением полупьяной банды, во главе которой был Вовка Жевакин, настоящий отец не моего сына. Он, кстати, тоже был Анастасиею моей брошен (Анастасиею звали первую жену), и между нами образовалась внешне беззаботная циничная дружба.

Жевакин и двое его собутыльников прикатили из непонравившихся им гостей. Филолог-старшекурсник чрезвычайно силен в насмешках и разнообразен в формах испускания яда. Я быстро выпил два стакана портвейна и с удовольствием слушал то, что мне рассказывали. В углу, как безобидный сумасшедший, лепетала лютня. Высилась башня. Время летело. Я чувствовал себя все уверенней.

Стакана, наверное, после пятого или шестого я решительно встал и вышел в полутемные окрестности телефона. Здание при помощи лифта вело неритмичную торговлю людьми между этажами. Тот факт, что в это время суток у телефона не было очереди, вполне мог быть признан чудесным Но я-то был уверен, что это просто обстоятельства в панике расступаются передо мной, облегчая путь к успеху. Я снял трубку. Позвонил. И у меня состоялся разговор с женщиной, жадно ожидавшей моего звонка. По понятным причинам у меня нет возможности восстановить его дословно. Самое главное, что Даша не поняла, что с нею разговаривал не я, а жесткий мужчина по имени «Агдам». У меня есть такая черта: даже при очень сильном опьянении моя речь сохраняет все признаки нормы, и только внимательный и, главное, спокойный слух может в ее глубине уловить признаки добровольного сумасшествия. Я, кажется, был нагл, печален и логичен. Убийственное сочетание. Бревно с глазами для пожирания видеовремени заговорило, это было настолько неожиданно для Даши, что она начала оправдываться. И чем длиннее, путанее, разгоряченное были эти оправдания, тем самоувереннее становилась моя и без того развязная поза и тем больше моя речь отливала отвердевшей наглостью.

Даша сочла нужным сообщить мне, что с завтрашнего дня она поселяется в писательском поселке под Москвой, где ее «папашке» как человеку, имеющему громадный вес в книжном мире, регулярно отводят коттеджик. Я не упустил возможности пройтись на этот счет, причем настолько ехидно, что Даша тут же предложила мне навестить ее. «Хоть завтра вечером».

— Что ты молчишь? — тревожно спросила она. Я, зажав трубку рукой, боролся с приступом икоты.

— Если… ыкм… если… ыкм… смогу.

Проснулся я рано. Еще в темноте. Первое, что вспомнилось — вчерашняя беседа с дочкой книжника. Очертания состоявшейся договоренности расплывались в похмельном сознании. Одно было несомненно — ждет. Я попытался в одном мыслимом пространстве объединить бравирующего своим хамством плебея и утонченную, беззащитную, самоотверженную аспирантку: достигнутый контраст сотряс судорогами отравленный организм.

От пиршественного стола несло табачным перегаром. На соседней кровати насвистывал воспаленной губой Жевакин. Вдоль него робко вытянулась голая первокурсница.

Я отправился в душ. Мылся долго, страстно, как бы не только для себя. Когда я вернулся, первокурсницы уже не было, Жевакин выискивал на загаженном столе наиболее сохранившийся бычок. Я покопался в своем бельишке и, достав самые приличные на вид носки, сел их штопать. Жевакин вяло поинтересовался, что это со мной, не собираюсь ли я их еще и постирать. И не только носки, пообещал я. Понимаю, не самая аппетитная деталь, но что поделать, если это лыко в строку.

На Киевском вокзале меня застал кинематографический снегопад, равномерный, густой, из отобранных особей. Плюс огромное количество огней, людей. В целом составилась суета, соответствующая важности события.

Событием был мой отъезд.

Погрузившись в гулкий прохладный вагон, я оказался способен размышлять. Итак — муж. Забавно, что добродетельной Иветте не пришло в голову сообщить мне об этом раньше. Я никак не мог понять, каково мое отношение к этому факту. Попробовал считать себя обманутым. Не получалось. И потом, если женщина решила переспать со мной, то мое ли дело переживать по поводу ее матримониальных обстоятельств. Они у меня, кстати, у самого своеобычны, если уж на то пошло. Тронулся поезд, я хохотнул. Немногочисленные соседи подивились непосредственности моих реакций.

У меня же тоже была жена. Пускай фиктивная. Я представил себе свою благоверную Антонину Петровну — приземистый монумент, затянутый в монгольскую кожу, командный голос и выставка перстней на пухлых пальцах. Само мое существование выглядело фиктивным на фоне этой полновесной жизни. Кажется, можно разглядеть некое недоброжелательство в только что выданной характеристике. Разве точность равняется недоброжелательству? И потом, я не могу испытывать дурных чувств по отношению к человеку, забесплатно прописавшему меня в Москве. То, что она, может быть, собиралась с помощью моей мертвой души решить какие-то свои жилищные проблемы, не мое собачье дело. Равно как и то, где она изволит работать (заведует каким-то покойницким, по-моему, учреждением).