Александра Воинова - Тамара и Давид

Сослан едва сдержал улыбку при хвастливых словах эмира, смотря на его сухощавую и невысокую фигуру, которая отнюдь не казалась воплощением силы и непреодолимости. Но положение, в котором он находился, обязывало его к крайней сдержанности и тактичности, и он ответил ему вежливо и учтиво:

— Мир царит между нашими народами, храбрый эмир, и нам ли нарушать его, когда мы призваны к тому, чтобы прославлять наших повелителей и исполнять их волю?

— Клянусь пророком, что вражды нет в моем сердце, ты можешь спокойно следовать за мною, пока я не доложу о тебе царю царей и не получу его повеления.

Эмир хотел уже уходить вместе со своим пленником, как между мусульманами начался глухой ропот, вскоре перешедший в открытое возбуждение. Суеверный страх, владевший ими, рассеялся, раздались неистовые крики, требовавшие от эмира, чтобы он отдал им пленника для сожжения на костре, и этим кончить дело. Они никак не хотели мирно отпустить Сослана и меньше всего мирились с обещанием, что он будет казнен по личному приказанию Саладина. Крик, шум, общее возмущение все усиливались; эмир чувствовал себя бессильным перед разъяренной толпой и уже мысленно решил пожертвовать именитым пленником, лишь бы выйти невредимым из рук своих соплеменников.

Видя его колебания, Сослан собрал последние силы и воскликнул, подняв меч:

— Кому не дорога жизнь, пусть сразится со мной! Клянусь пророком, никому из вас не дам пощады! Смерть за смерть! — и в исступленном порыве, прощаясь с жизнью, он хотел ринуться в толпу, но в это мгновение прозвучал сигнал, возвещавший тревогу, и сарацины в страхе отпрянули от Сослана и бросились к своим шатрам, будучи уверены, что лагерь их подвергся внезапному нападению крестоносцев. Разнеслось какое-то ужасное известие, повергшее в смятение всю мусульманскую рать.

Стоны и вопли неслись по всему лагерю сарацин, затем они сменились не менее исступленными молитвами, возносимыми к небу и призывавшими проклятие на всех злодеев, убийц и изменников. Эмир, ни слова не говоря, оставил своего пленника в шатре под охраной вооруженной стражи и исчез мрачный, утеряв сразу общительность и веселость. Сослан сидел одинокий, покинутый всеми, не видя и не слыша, что делалось вокруг него. Объятый печальной думой о судьбе Гагели, о всех событиях сегодняшнего дня, превративших его из свободного человека в пленника, Сослан сознавал, что обречен нести наказание за свою опрометчивость, за то, что нарушил повеление Тамары, соединившись с крестоносцами.

Теперь обращаясь мысленно к прошлому, он жестоко корил себя, что, выполняя поручение герцога Гвиенского, взялся за дело, которое имело такие зловещие для него последствия. Тогда он не думал, что, охраняя стан, вынужден будет сражаться на стороне франков и участвовать в одной из самых яростных битв против Саладина. Из-за своей непростительной горячности он неожиданно сделался противником Саладина и навлек на себя заранее гнев и мщение со стороны султана. Сослан видел теперь все свое спасение в эмире, который мог доброжелательно сообщить о его пленении Саладину, и если бы султан даровал ему жизнь, то в дальнейшем он мог бы испросить у него свидания. Сослан ничего не боялся и ни на минуту не задумывался о предстоящей впереди казни. Его терзала мысль, что он находится в ставке Саладина, куда стремился попасть столько времени, и не может выполнить поручения, данного ему Тамарой. Несколько шагов отделяли его от человека, державшего в своих руках все будущее счастье его жизни; и он не мог преодолеть это короткое расстояние, и, вместо того, чтобы вступить с ним в переговоры о выкупе древа креста, должен был ждать от него пощады. Его грустные мысли были прерваны приходом эмира, который вместе с важностью соединял теперь в себе суровость и, как видно, не был расположен больше миловать своего пленника. Но он не мог удержаться, чтобы не высказать волновавших его мыслей, и, отослав стражу из шатра, с ужасом рассказал Сослану:

— Наш великий царь царей отрекся принять учение исмаэлитов и поклялся истребить их с лица земли. И сегодня, когда мы должны были праздновать победу над врагом, двое исмаэлитов напали на него, и один из них ранил его кинжалом в голову. Наш великий повелитель схватил его за руку, но убийца не переставал наносить ему удары, пока сам не был убит на месте. Удрученный печалью царь царей удалился в ставку, отменил празднества и предался молитвенному размышлению.

Сослан выразил искреннее негодование по поводу нападения исмаэлитов и радость по случаю избавления султана от смертельной опасности. Проявленное им сочувствие, а также изъявление готовности сразиться с исмаэлитами смягчили раздражение эмира.

— Не знаю, что делать с тобою, — признался он. — Едва ли великий султан в течение ближайшего времени будет распоряжаться судьбой пленных и согласится даровать тебе жизнь. Он разгневан нападением и не пощадит теперь врагов ислама.

— Великодушный султан не захочет нарушить мира с Иверией в то время, как он отовсюду тесним врагами, — с живостью возразил Сослан. — Я не собираюсь бежать от тебя. До тех пор я не уйду отсюда, пока не увижу султана и не выполню данного мне царицей поручения.

Его смелость понравилась эмиру, который боялся навлечь на себя гнев Саладина и остерегался проявлять миролюбие к пленнику, но в то же время в нем зародилось желание провести время в приятной беседе с чужеземцем и узнать от него, что делается в стане крестоносцев. Эмир предложил гостю снять вооружение, отдохнуть на мягких подушках и освежиться вместе с ним прохладительным напитком из серебряных чаш, стоявших на маленьких столиках из черного Дерева. Заметив колебание Сослана, эмир торжественно провозгласил:

— Разве тебе неизвестно, что служители пророка нерушимо и свято хранят данное слово, хотя бы оно служило во вред им?! Клянусь Абубекром, преемником Мухамеда, что жизни твоей не грозит никакая опасность! Ты предстанешь перед лицом нашего великого повелителя, который сообразно со своим великодушием и мудростью решит твою участь!

— Клянусь крестом быть верным твоим другом, пока сама судьба не разлучит нас! — произнес радостно Сослан, знавший нравы сарацин и то, что они никогда не нарушали своей клятвы и священных законов гостеприимства. Исторгнув у него клятву, он вполне доверился эмиру.

Несколько успокоившись, Сослан заметил, что палатка была пышно убрана коврами, индийскими тканями, золотою парчою и, как видно, служила местом приятного отдыха после ратных подвигов и сражений. Он положил меч, снял шлем и панцирь и скромно уселся против эмира, доставляя ему удовольствие рассматривать себя вблизи без всякого риска и страха для своей жизни. Сам эмир представлял полную противоположность Сослану. Он был худощав и миниатюрен. Зеленый полукафтан прикрывал его тонкий стан, а чалма вместе с черной курчавой бородой несколько удлиняла его худое лицо, отличавшееся мягкостью и приятностью. Веселое выражение блистало в глазах его, показывая, что он был жизнерадостен, не чуждался развлечений и крайне интересовался нравами и обычаями европейцев.