Александра Воинова - Тамара и Давид

Печальная пышность развалин и величавость обстановки больше располагали к молчанию, чем к веселой беседе, и Сослан промолчал всю дорогу, слушая эмира, который был доволен присутствием такого внимательного и почтительного слушателя.

Подъезжая к Дамаску, эмир оживился и с увлечением начал рассказывать Сослану о резиденции великого султана, куда были устремлены теперь все чаяния народов Востока и взоры западных монархов, видевших в Саладине самого могущественного и непобедимого своего противника.

— Дамаск существует 30 веков! — говорил эмир. — Все, что земля может породить приятного для человека, есть здесь, и недаром предание говорит, что сады, окружающие его, были тем земным раем, где жили наши прародители. Этот город — место откровения. Здесь отдыхает служитель божий, великий Саладин, и испрашивает помощь бога на борьбу с неверными.

— Скажи мне, — обратился к эмиру Сослан, прерывая поток восторженных похвал, — где находится сейчас крест, отнятый султаном у крестоносцев в битве при Тивериаде? В Дамаске или в Иерусалиме?

— О, неверный, зачем ты вспомнил о знамени христиан, принесшем им столько несчастья? Наш великий султан никому не отдает его и держит в Дамаске, дабы не подвергать крест случайностям войны и не дать похитить изуверам.

— «Итак, крест в Дамаске! — подумал Сослан. — Здесь я могу получить его и, известив Гагели с Мелхиседеком, уехать в Иверию!»

Сослан меньше всего был склонен сейчас восхищаться резиденцией султана, но он не мог скрыть своего изумления, когда с вершины горы внезапно Открылся перед ним один из древнейших городов мира, овеянный легендами и сказаниями последователей двух религий, неизменно враждовавших между собою.

Среди песчаной и мертвой пустыни Сирии, в долине с яркой зеленью, под шатрами пальм как бы сиял красками бело-розовый Дамаск с бесчисленными озерами, прудами и каналами, на которые дробилась горная речка Хризофроас, или Золотой поток, почитавшийся дамаскинцами за священную реку. Она спадала вниз с высоты гор и, катясь по песку золотого цвета, золотыми струями блестела на солнце, золотя источники вод, доставлявшие городу прохладу и свежесть. Среди садов и бело-розовых зданий особенно выделялись необычайно высокие минареты главной мечети, напоминавшие путникам, что патриарх городов сменил свои верования, сделавшись оплотом исламизма.

Обилие воды, смешение климатов породили здесь такую причудливую и пышную растительность, которая делала Дамаск одним из привлекательнейших городов Востока. Наряду с масличными деревьями и кипарисами, здесь весело тянулись к небу орешники, под шатрами пальм раскидывали свои ветви яблони и вместе с бананами и лаврами росли сливы, терновик и можжевельник — уроженцы далекого Севера.

Чудесное впечатление от города, однако, вскоре сменилось у Сослана чувством брезгливости и отвращения, когда они поехали по кривым улицам Дамаска с бросавшимися в глаза нищетой и грязью. Эту нищету не могли прикрыть ни роскошные дома с журчащими фонтанами, ни яркие ковры цветников, украшавших почти каждое здание. Нищета и роскошь так же мирно уживались здесь, как и разнообразная растительность Севера и Юга, и никто не обращал на это внимания, привыкнув к печальному зрелищу.

Они проехали великолепную аллею из колонн, построенных в римскую эпоху, миновали прелестные чащи садов, затем въехали на улицу, пестревшую зданиями из разноцветного мрамора, и, минуя древнюю базилику, приблизились к главной мечети с тремя высокими минаретами.

Толпы жителей приветствовали возвращение султана, заиграли трубы, полились звуки цимбал с литаврами; в одно мгновение все сарацинские всадники соскочили со своих коней и простерлись ниц, пропуская в мечеть Саладина с его свитой и выражая ему свое преклонение. То была пятница, когда имамы совершали богослужение и воспевали его победы. Служитель божий, как именовали здесь Саладина, повелел отпустить всех, чтобы наедине вознести свою благодарность аллаху и предаться молитвенным размышлениям.

Когда они отъезжали от мечети, Сослан издали заметил одного странного всадника в греческом одеянии. Он с презрением взирал на парадное зрелище, как бы показывая всем своим видом, что хоть он и чужестранец, однако, заслуживает не меньшего почтения и уважения, чем сопровождавшая султана пышная свита. Его радушно-презрительный взгляд, однако, загорелся живым интересом, когда он увидел Сослана с эмиром. Пришпорив коня, он поехал к ним навстречу, очевидно, желая проверить, действительно ли Сослан был тем лицом, за которое он его принял, или то была ошибка, вызванная случайным внешним сходством. Когда они поравнялись, он окинул Сослана пытливым и пристальным взглядом, и они тотчас же узнали друг друга. От изумления грек даже остановился, видимо, пораженный мыслью, как мог иверский царевич появиться в Дамаске, да еще в сопровождении сарацинского эмира? Недоумение его еще увеличилось оттого, что Сослан был без своего неизменного спутника Гагели и по своему странному виду не походил на почетного гостя Саладина. Затем он бросил любопытный взгляд на эмира, очевидно, стремясь хорошенько запомнить его, чтобы не ошибиться при новой встрече. Когда они, наконец, разъехались в разные стороны, эмир сказал Сослану:

— Это злой человек и твой враг. Откуда он знает тебя?

— Ты верно угадал, мой добрый эмир! Этот человек — мой враг, но я столько же знаю о нем, сколько и ты. Зовут его Лазарис, он — приближенный византийского императора Исаака — искал, моей гибели в Константинополе. Лучше быть пленником у Саладина, чем свободным у Исаака. Я буду тебе очень признателен, если ты узнаешь, зачем он прибыл в Дамаск и долго ли здесь пробудет?

— Если не хочешь, чтобы змея кусала тебя, избегай с ней встречи, — предусмотрительно сказал эмир, — но не твоя вина, что она тебе попалась по дороге. Обещаю тебе все узнать про Лазариса и в случае нужды защитить тебя от его нападения.

На этот раз самоуверенность эмира не вызвала даже подобия улыбки на устах Сослана, так как защита эмира была более действенна в Дамаске, чем меч, который он держал в своих руках и с которым не мог напасть на хитрого грека.

Они остановились невдалеке от дворца Саладина, в одном из тех пышных зданий, окруженных садами и фонтанами, какие больше походили на загородные виллы, чем на городские дома, и являлись лучшим украшением Дамаска.

Ни в этот день, ни на другой эмир, однако, не был принят Саладином, который не позволял никому нарушать своего уединения и, устранясь от государственных дел и занятий, проводил время в молитве и беседе с имамами. Эмир, столько же любезный, сколько живой и веселый, пользуясь нежданно представившимся отдыхом, наслаждался праздностью и развлечениями Дамаска и почти не виделся со своим пленником. Окруженный воинской стражей Сослан находился в почетном плену и, будучи отрезан от общения с внешним миром, был предоставлен самому себе и своим горестным размышлениям. Он не мог торопить эмира, так как задержка была не по его вине, и не имел возможности что-либо предпринять самостоятельно, остерегаясь допустить ошибку и вызвать гнев Саладина.