Георгий Демидов - За что?

Вышка. Вахта. Параша. Конвой.
Номера на бушлатах.
Пайка хлеба. Бачок с баланд о й.
Бирка с смертною датой.

Ограничена тема моя,
но за этой границей —
лагеря, лагеря, лагеря
от тайги до столицы.

Не ищи никаких картотек,
не трудись над учетом:
три доски и на них человек —
мера нашего счета.

Искалечен, но все-таки жив,
человек, как и раньше,
он живет, ничего не забыв
в своей жизни вчерашней.

И хотя запрещают о нем
говорить или слышать —
его грудь под тюремным тряпьем
и страдает и дышит.

… … … … … … … … … … … … … … …

Мы придем с моей темой вдвоем
в час душевной тревоги
за поддержкою к вам, за теплом,
за посильной подмогой.

Мы идем с моей темой сквозь строй
слишком грозных явлений,
мы идем с ней по жизни самой —
по местам заключений.

Мы с ней мучимся вместе с людьми
под угрозой расстрела,
мы с ней вместе слагаем стихи,
как нам совесть велела.

И хотя моя тема мала,
я горжусь этой темой,
раз поднять она голос могла
за стеною тюремной.

Мальчишка-сосед! За тюремной стеной
Ты так же грустишь, как и я.
И снятся тебе городские огни,
И улица манит тебя.

И я согласиться готова на то,
Что больше не выйду на свет,
Лишь только бы солнце, деревья, весну
Увидел мой юный сосед.

Ведь все, что от счастья осталось у нас —
Заложено в счастье детей.
И я не хочу, чтобы плакал в тюрьме
Один из моих сыновей.

И я не хочу, чтобы вместе со мной
Делил этот тягостный бред
Взращенный и вскормленный нашей страной
Юнец девятнадцати лет.

А впрочем, хочу я того или нет,
Что толку в хотеньях моих?!
Я только могу эту песню сложить,
Чтоб боль разделить на троих.

И вот моя песня готова. Увы!
Какой необдуманный шаг!
Забыть о тебе, отдохнуть от тебя
Теперь не смогу я никак.

Ты будешь со мной среди трудных дорог,
Подернутых грозною тьмой.
И горе твое, как дорожный мешок,
Я буду носить за спиной.

Отстрадала, замолкла, отмучилась
и уходит, строга и бледна,
боль познавшая самую жгучую,
из несчитанных тысяч — одна.
Ее волосы спутаны черные,
ее бледные руки, как лед.
Исказило страданье упорное
отзвучавший, измученный рот.
Но идут еще толпы бескрайние
по дорогам нужды и тоски,
и перо выпадает в отчаянье
из моей неумелой руки.

Мне все равно, кем был палач,
пока он не был палачом.
Все то, чем жил, что сделал он —
перечеркнул он топором.

И если верили ему
за то, чем он когда-то был —
своею собственной рукой
он это прошлое убил…

В отбросах рылся человек,
такой оборванный и грязный,
что ты взглянула краем век
и мимо поспешила сразу.
А он взглянул тебе вослед
с такою силою презренья,
что ты за сотни долгих лет
не смоешь пятен осужденья.

На межу сегодняшнего дня
я ступила вечером одна.
Были годы — камень и песок.
Как сложить куски моих дорог?
Как собрать, поднять, соединить —
не связать, а в целое срастить?
Я сказала детству: — Помоги! —
Отозвались сверстники мои:
голоса пробились, как ручей,
от истоков жизненных путей.
Я сказала юности: — Приди! —
И она откликнулась — людьми.
И они заполнили разрыв,
берега времен соединив.
Я сказала зрелости: — А ты? —
И пришли товарищи, седы,
и, к плечу притронувшись плечом:
— Что стоять? — сказали мне. — Пойдем!

Старуха одна умирала в больнице.
Мечтала о воле, а вышло не так:
не выпало доли домой воротиться —
свезли умирать в лазаретный барак.
Лежала она на больничной постели.
Тяжелое, крупное тело ее,
как будто на смех, неудобно одели
в мужское, негодное бабе белье.
Лежала старуха и все шевелила
своей онемевшей, чужою рукой.
И жгучее горе ей щеки мочило
никем не утертой тяжелой слезой.
Старалась поймать она встречные взгляды.
Поймав, улыбалась. Улыбка была
такою просящей, как будто пощады
искала и помощи чьей-то ждала.
А речь не давалась ей. Трудно срывалось
нечеткое слово, мешались слога.
Старуха, волнуясь, напрасно старалась
яснее сказать — и никак не могла.
За окнами стлалась степей бесконечность
в некрупных увалах, в унылых песках.
Кончалась короткая жизнь человечья,
как малая речка в безводных степях.
Тоска наши души тисками сжимала.
Был тяжек покой лазаретного дня.
И только старуха, что здесь умирала,
глядела сквозь стены в родные края.
И видела то, без чего невозможно,
казалось, ей здесь, в чужин е , умирать…
Но чем мы могли в этих стенах острожных
помочь ей, и что мы могли ей сказать?!
Немногого, правда, бедняга хотела:
домой свои старые кости снести.
Мечтала о воле, да вот — не успела!
Свобода замешкалась где-то в пути.
Не мы ей могли приказать торопиться,
привесть к умирающей бабке ее…
Старуха одна умирала в больнице.
Подумаешь, дело! Зароют — и все.

И мы виноваты, и нам исправлять
былое — сегодняшним делом.
Но тот, кто сегодня захочет солгать —
напрасно он выжил!
Его оправдать
ничто бы теперь не сумело.

Они мне дали, что могли:
постель, вниманье, пищу.
Но я была с другой земли
и в их сегодня — лишней.
У горя — грубые бока,
тяжелый взгляд и поступь.
Пойми сама, как далека,
побудь недолго гостьей.

Привыкнув жить среди изгоев,
как мы войдем под мирный кров,
лишая веры и покоя
того, кто к правде не готов?
Но, ран полученных не пряча,
открыв истоптанную грудь,
не в силах поступить иначе,
мы все ж пойдем в обратный путь.
Науке жизни доверяя,
в ней до конца не усомнясь,
кулисы виденных окраин
мы приподнимем, не таясь.
И все, что пряталось подспудно,
чего, казалось, в мире нет, —
одной лишь совести подсудны,
мы грубо вытащим на свет.
Пусть рвутся лживые хоругви,
открыв измену и обман, —
мы верим в острый нож хирурга,
любых касающийся ран.
Товарищ! Труден путь скитанья,
не нам сидеть у очага.
Пойдем назад не для свиданья,
пойдем на поиски врага.
Таков наш путь. Иного нету.
И не пристало выбирать
тому, кто совестью поэта
обязан видеть — и не лгать.