Юрий Тубольцев - Катон

До поры до времени планы Катона сохранялись в тайне, но деньги - вещь плоская, они проникают в любую щель, и потому вскоре триумвиры узнали о замысле своего единственного последовательного врага. Они забеспокоились. Приговор Габинию одновременно стал бы серьезным обвинением его хозяину Помпею, а значит, и Цезарю и, кроме того, привел бы к утрате гигантской взятки Птолемея. Титаны не могли допустить этого, потому им пришлось крепко призадуматься. Самое обидное было в том, что они даже не могли посадить Катона в тюрьму или выбросить его с форума, как делали это прежде, ибо в сложившихся условиях такое действо лучше всего прочего сыграло бы роль обвинительного акта их подзащитному. О подкупах и угрозах не шло и речи, клевета и без того уже была задействована на полную мощность и днем и ночью шипела всеми своими семью языками. Увы, воспетая потомками гениальность Цезаря оказалась бессильной против честного человека.

И все же триумвиры нашли выход. "Если ничего нельзя сделать с самим Катоном, нужно противопоставить ему столь же сильную фигуру", - решили они. Победить Катона в суде мог только Цицерон, но тот в своем прогибе перед триумвирами уже, казалось, напряг позвоночник до предельного хруста, и дальнейшее давление неминуемо должно было сломать его. "Пусть ломается!" - смело бросил Цезарь, как бы репетируя свое знаменитое: "Жребий брошен!" "Пусть ломается", - согласился Помпей, и две трети вселенной в лице Помпея и Цезаря сели верхом на Цицерона. С этой неподъемной ношей тот, тужась и кряхтя, пополз на форум, дабы явить там миру свой позор. Увы, он уже до такой степени утоп в болоте компромиссов и уступок врагам, что проще было тонуть дальше, нежели пытаться выбраться из смертоносной трясины, в которой всякое неосторожное движение могло принести мгновенную гибель.

И вот пришло время, когда после скандального оправдания на первом процессе Габиний вновь оказался на скамье подсудимых, а над его поникшей головою поднялись двое недавних единомышленников, не раз выручавших друг друга и саму Республику во время политических потрясений. Только теперь один из них по-прежнему стоял на своем месте, а другой расположился напротив. Глядя в глаза друг другу, эти двое вступили в бескомпромиссный поединок.

Итак, теперь Цицерон был уже не сговорчивым свидетелем, а красноречивым, страстным, артистичным и изобретательным защитником. Катон не мог лично вступать в схватку с лукавым врагом, поскольку являлся председателем суда, однако он руководил сражением, распределяя обвинителей и направляя ход их мысли своими репликами и замечаниями. Иногда он прерывал Цицерона и жестко резал на куски узорчатое полотно его софизмов острыми вопросами.

Накал борьбы в те дни был столь велик, что даже дети играли в процесс над Габинием. Правда, мало кто соглашался изображать подсудимого, а на роль Цицерона и вовсе не находилось желающих, потому "Цицеронов" назначали по жребию или за провинности.

Увы, египетское серебро, мощь галльских легионов, Помпеева гордость и трижды профессиональное, но продажное красноречие оказались посрамлены: Габиний был осужден и изгнанником покинул Рим.

Другим направлением своей деятельности Катон избрал борьбу с коррупцией и в первую очередь - с подкупом на выборах. В течение нескольких десятилетий римляне почти ежегодно принимали законы против злоупотреблений в ходе избирательных кампаний, однако даже лучшие из принимаемых мер давали лишь локальный, кратковременный результат, до тех пор, пока всемогущие деньги не находили новые пути к своим жертвам. Катон же никогда не затевал такие дела, которые могли бы сделать и без него, но считал своим долгом браться за то, что было не по силам остальным согражданам. Вот и теперь он поставил себе задачей не просто затруднить подкуп избирателей, но воздвигнуть перед этой порчей государства непреодолимую преграду. Максимализм в цели проявился и в качестве разработанного Катоном документа. Марку действительно удалось залатать бреши в выборном законодательстве, а кроме того, он возложил на всех новых магистратов обязанность представлять суду отчет о своей избирательной кампании, независимо от того, были на них жалобы или нет. Под напором безыскусного, но искреннего и страстного красноречия Катона сенат с восторгом принял его законопроект, и он на несколько лет избавил Марсово поле от циничного звона серебряный кругляшей. Однако когда курия опустела, и сенат распался на шесть сотен сенаторов, то каждый из них с ужасом схватился за голову в страхе за будущее. Перспектива состязаться не деньгами, а личными качествами одновременно и пугала, и волновала честолюбцев, потому они не сразу определились со своим отношением к новому закону. Наконец большинство сенаторов возненавидело Катона, благодаря чему с очевидностью выяснилось, что денег у римлян тогда было гораздо больше, чем положительных качеств. Марк предвидел такую реакцию со стороны высших сословий, но, к его удивлению, плебс воспринял новшество еще хуже, чем знать. "Катон разорил народ!" - кричали на улицах и площадях города возмущенные обыватели, которых лишили возможности торговать своей гражданской честью, их последней истинной ценностью, оставшейся от предков, ибо все остальные они уже давно растранжирили.

Настроением плебса воспользовались активисты Клодия и организовали массы на весьма впечатляющую акцию против Катона. Толпа оскорбленных в лучших чувствах, уязвленных в самое сердце своей меркантильности горожан обрушилась на форум, где ненавистный претор, терроризирующий сограждан бескомпромиссной честностью, готовил очередное жертвоприношение Фемиде, и в миг разметала судебных чиновников. Сенаторы сохраняли занимаемые позиции чуть дольше ввиду инертности своих увесистых фигур. Но через мгновение и они, забыв об аристократической гордости, со слоновьей грацией сотрясали животы в самозабвенном бегстве. Катон живота не имел и беречь ему было нечего, потому он никуда не побежал, однако людская волна отбросила его на сотню шагов от преторского возвышения.

Устояв на ногах, и благодаря этому не будучи затоптанным, Катон перешел в контрнаступление и начал медленно, но уверенно пробираться к трибуне. Стоическое самообладание разительно отличало его от беснующихся в истерическом бешенстве обывателей, и те, хотя и бросались на него, отскакивали назад, как собаки, вдруг наткнувшиеся на волка, которые и ненавидят зверя другой породы, да чуют, что он им не по зубам. Так сквозь частокол судорожно тянущихся к нему рук, сопровождаемый шипеньем бессильной злобы, Катон пробился к преторскому возвышению и, поднявшись на трибуну, обвел толпу долгим взглядом. Его глаза, лицо и весь облик излучали такое уверенное всемогущее спокойствие, что пена эмоций на площади стала таять. Взбудораженные провокационными речами, впавшие в вакханалию мелочной ненависти горожане вдруг увидели перед собою человека иного мира, неподвластного сиюминутным страстям и преходящим страхам, обитающего в других измерениях. Они словно подняли взор от пыльной земли и заглянули в звездное небо, зияющее неизмеримой глубиной, в которой тонут повседневные заботы и растворяются рвущие их жизнь на мелкие лоскуты желанья. Они будто бы приобщились к вечному и осознали бренность своего бытия. Показалось, что над площадью прозрачным облаком пролетел ангел и осенил людей небесной благодатью.