Юрий Тубольцев - Катон

Внешнее положение Катона отразилось и на его семейной жизни. Марция тоже не захотела жить с босоногим чудаком, который вдобавок ко всему отказывается от провинций, а значит, и от богатства. Как раз в то время у нее случилась любовь с обладателем медовых уст Квинтом Гортензием. Она давно симпатизировала великому оратору, выглядевшему настоящим аристократом в сравнении с ее мужем, но статус матроны прочным запором держал ее сердце в кругу семейных забот. Теперь же, когда муж предстал ей человеком совсем ничтожным и презрение сорвало шоры с ее души, она разом ощутила подспудно вызревшее в ней чувство к другу семьи. Произошло объяснение, и Гортензий как порядочный человек пришел к Катону просить руки его жены. Зараженный болезнью, свойственной аристократии того времени, он и в этом вопросе подменил простую и естественную истину неуклюжей, как жираф, версией. Он берет Марцию в жены якобы лишь для производства детей, ибо у Катона их уже достаточно, а плодородная женщина не должна пустовать. Будучи философом по воспитанию и по жизни, Катон отпустил Марцию без единого слова упрека. С Гортензием он по-прежнему продолжал сотрудничать как с политическим союзником. Естественно, что недруги Катона не преминули использовать этот забавный эпизод его жизни в своей пропагандистской войне. В то время развод являлся пресной обыденностью в жизни высшего римского света. Однако Катон выглядел человеком старой формации, и то, как легко он расстался с женою, вызвало недоумение сограждан, поскольку не могло быть объяснено половой распущенностью, свойственной другим нобилям. Обыватели как из среды аристократов, так и из гущи плебса с равным усердием строили всевозможные гипотезы и высказывали экстравагантные предположения, хорошо знакомые любой упаднической культуре. Им было невдомек, что судьба уже давно шаг за шагом низводила Катона по пути отчуждения к небытию абсолютной свободы. Он все менее ощущал себя живым человеком и все в большей степени относился к себе как к символу, а символу жена не нужна, поскольку он должен был воскреснуть для жизни лишь через много лет в совсем иную эпоху.

Отмахнувшись от Катона, закрыв глаза на его дела и заткнув уши, чтобы не слышать мрачных пророчеств, римляне, тем не менее, не смогли спрятаться от проблем, которые подступили к ним вплотную, окружили их Ганнибаловыми полчищами. Год снова начался без консулов, а также без преторов, из-за чего бездействовали суды. Шайки Милона и Клодия по-прежнему терроризировали население. Помпей бряцал оружием у стен города, лишая сенат даже видимости свободы. В Галлии началось мощное восстание против захватчиков, и на зимних квартирах был полностью уничтожен целый легион, а другой легион Цезарю удалось выручить из беды лишь благодаря своей отчаянной дерзости. Этот успех вдохновил свободолюбивый народ на многолетнюю борьбу с гением алчности. Сами боги, казалось, возмутились наглостью триумвиров, однако гром небесный дал промашку, и молния божественного гнева ударила в Юлию, дочь Цезаря и жену Помпея, которая стала искупительной жертвой за грехи своих мужчин. С ее внезапной смертью противоречия между триумвирами снова оголились и зазияли головокружительной пропастью. Сознавая настоятельную необходимость заполнить эту пропасть очередным женским телом, безутешный отец, смахивая одной рукою слезу о дочери, а другою - отбиваясь от настырных галлов, быстро сообразил новую комбинацию. Он вознамерился женить Помпея на своей внучатой племяннице Октавии, каковую, правда, следовало предварительно развести с мужем Клавдием Марцеллом. Сам же Цезарь решил бросить Кальпурнию, поскольку ее отец представлялся уже отработанным материалом, и жениться на дочери Помпея. Последняя не очень кстати оказалась помолвленной с сыном Суллы Фавстом, но великого комбинатора такая мелочь, как чья-то свадьба или помолвка остановить не могла. Однако Помпею явно не хватило гениальности на подобную рокировку, и он отклонил предложение Цезаря, грустя, как простой смертный, по умершей жене. Тем временем боги почистили свою катапульту, циничная старушка Судьба оттянула тетиву, и пущенный точнее первого снаряд снес голову Крассу.

Марк Лициний Красс, отъявленный богач, проконсул и триумвир, пустившийся в провинцию раньше срока, чтобы побыстрее хлебнуть военной славы, прибыв в свои владения, сразу же ринулся в чужие и вторгся в страну парфян. Парфяне были преимущественно кочевниками, и их предательски коварная тактика бесконечных конных наскоков и отступлений, их свирепость и беспредельная жестокость, присущая всем кочевникам, не знающим постоянных привязанностей, не способным создавать, а привыкшим лишь завоевывать, явилась для римлян трагическим откровением. Равновеликий Цезарю как личность Красс оказался совсем не равен ему полководческими способностями. Впрочем, его подвели не столько отсутствие военных знаний или талантов, сколько поспешность, и если бы он отнесся к боевым действиям так же серьезно, как к бизнесу, возможно, успех пришел бы к нему. Однако Красс бросился в авантюру войны, словно в омут, не изучив ни местных условий, ни особенностей противника, и в результате получил по заслугам. Одновременно с ним за его "заслуги" ответили десятки тысяч других римлян, которые, впрочем, тоже приложили руку к тому, чтобы их судьба сложилась таким образом, когда этой рукою голосовали за консулов, подобных своему смертоносному императору.

Притворным отступлением парфяне заманили римлян в пустыню, и там их подвижные всадники просто расстреляли тяжеловесную фалангу горе-завоевателей из луков. Голову Красса кочевники доставили царю и выбросили на сцену театра во время представления греческой трагедии, а обезглавленное тело привязали к колеснице и кругами таскали по бесплодной пустыне, пока вдоволь не натешили свои, воспитанные специфическим образом души этим зрелищем.

Так триумвират превратился в дуумвират с гигантской брешью посередине. "Противоестественность трехглавого дракона, которую не хотели видеть люди, узрели боги, - заявил по этому поводу Катон, - однако надолго ли хватит терпения богов и их доброй воли, чтобы помогать нам, неразумным и неблагодарным?"

Погрязший в предательстве Цицерон все еще считал свое поведение особой разновидностью глубокого лавирования и, рабски служа триумвирам, тем не менее, надеялся на реванш. Снисходительные похвалы самозванных владык мира не радовали его. Он тяжело переживал все происходящее и говорил, что не может считать гражданином того, кто в такое трагическое для Отечества время способен смеяться. И вот теперь, с гибелью самого ненавистного для него члена триумвирата и назревшим расколом между остальными двумя, его надежды, как ему казалось, начали облекаться плотью реальности.