Юрий Тубольцев - Катон

Помпей и в самом деле проделал немалую работу. Пройдя по лагерю, Катон увидел легионы, сформированные из римских граждан, проживавших в Малой Азии, Сирии, Крите, Македонии, вспомогательные войска из эпиротов, этолийцев, фракийцев и греков, в конницу помимо римских всадников из числа сыновей нобилей были привлечены галатские, фракийские, каппадокийские, коммагенские и нумидийские отряды. Чтобы это стало возможным, Помпей провел сотни переговоров и заключил десятки договоров и союзов. Флот также состоял из эскадр многих стран и был огромен.

Несмотря на то, что войско представляло собою пестрый конгломерат разнородных частей, да еще набранных в основном из новичков, настроение солдат было отличным: они верили в справедливость своего дела и в полководца, верили в победу. Но совсем другая моральная атмосфера царила в среде нобилей.

Когда Помпей пожаловался Катону на сенаторов, Марк был склонен счи-тать ответственным за конфликт скорее полководца, нежели его многочисленный штаб, но, попав в гущу событий, изменил свое мнение.

Почти вся знать Рима оказалась в стане Помпея, но мотивы, собравшие аристократов в одном месте, были различны. Тут находились последовательные республиканцы, а также друзья Помпея и враги Цезаря, большое число горе-стратегов, полагавших, будто верно угадали будущего победителя, и множество тех, кто, сомневаясь в исходе войны, уповал на коллективную безответственность и потому считал, что безопаснее затеряться в массе большинства, нежели привлекать к себе внимание самостоятельным решением. Очевидно, что общность интересов всех этих людей состояла лишь в достижении скорейшего успеха, однако затягивание войны и сопряженные с этим тяготы выявляли и обостряли противоречия между ними. Но все же не идейные разногласия были главной бедою эмигрантского сената, а вдруг обнаружившееся в экстремальных условиях несоответствие масштабов личности нобилей их социальному статусу. С рождения они сразу становились пупом земли, мир вращался вокруг них, только им светили звезды. Они жили во дворцах, по городу следовали с пышной свитой слуг и клиентов под рукоплескания плебса. Перед ними преклонялись, им льстили и угождали. А теперь эти люди оказались вырванными из мраморных гнезд, лишенными массы почитателей и даже денег. Философ говорил: "Все свое ношу с собою". Но нобили при всей своей осведомленности о философских школах и заповедях, увы, не были философами и все свое оставили в Италии. Перед лицом войны они, как перед богом, предстали в духовной и интеллектуальной наготе. От их былого величия осталась только поза, поза престарелой княгини, которую застукали без грима, корсета, парика, вставных челюстей, накладных ресниц, дорогих одеяний и башмаков с высокими каблуками; и в этой ситуации их амбиции выглядели, как апломб высохшего на солнце дождевого червя. Все недовольство, вызванное неловкостью, безобразием и постыдностью такого положения, сенаторы изливали в бесконечных язвительных речах. Объектом же их нападок были Помпей, Цезарь, сенаторы, оставшиеся в Риме и, как порою казалось, выгадавшие на этом, вражеские легионы, собственные неудачливые военачальники, нерадивые союзники, заодно и добросовестные союзники, а также - солнце, воздух, земля и вода. Когда гнев клокотал в их опустошенных душах, они готовы были изрыгнуть его на всех и все, что попадалось им на глаза.

Особенно пылко сенаторы негодовали на Помпея, ведь, не будь его, они не покинули бы свои дворцы и виллы. Он не смог защитить сундуки богачей, а значит, и их самих, поскольку с утратой собственности они лишались своего общественного содержания. Ощутив себя на чужбине бессильными и ничтожными, нобили пытались вернуть уважение к себе, унижая Помпея. Разговоры о его никчемности, неповоротливости, недальновидности и нерешительности сделались общим местом всех кулуарных бесед. Он стал героем всех острот и анекдотов. Вырвавшийся из пут полугодовых колебаний между предательством и честью и наконец-то прибывший в Македонию Цицерон говорил: "Я знаю, от кого бежать, но не знаю, к кому бежать". Когда один перебежчик похвалился, что, чрезмерно спеша к Помпею, даже оставил коня у Цезаря, Цицерон сказал ему: "О коне ты лучше позаботился, чем о себе".

В своей официальной деятельности отъявленные аристократы норовили вынести смертный приговор приближенным Цезаря, объявить врагами Отечества всех неприсоединившихся. Они правили бесконечный суд над теми или иными средиземноморскими общинами и конкретными политиками. Сознание своего бессилия делало их гнев неукротимым. Однако не все их предложения проходили в почтенном органе - совете трехсот, поскольку большинство его членов, всячески демонстрируя на словах враждебность к Цезарю, на деле заботилось лишь о том, как бы не оказаться врагом самому себе, а потому старательно уклонялось от принятия сколько-нибудь решительных мер. Именно этот совет и делал неповоротливым Помпея, тормозя все его инициативы. Тем не менее, обозленный собственной участью эмигрантский сенат постоянно выплевывал частные репрессивные постановления относительно отдельных лиц, особенно - пленных. В резуль-тате, одна за другою следовали казни, а многие города подвергались грабежу. Такие действия мало пугали сторонников Цезаря, но зато нагоняли страх на союзников. Именно этот страх помешал республиканцам восстановить государственный строй в столице в тот период, когда Цезарь воевал в Испании, так как простой люд предпочел остаться во власти подчинившего свои страсти расчету Цезаря, нежели вернуть свободу, пройдя через разгул ненависти аристократии.

Увидев, какова обстановка в стане республиканцев, Катон попытался при-звать к ответу командующего. Но тот только развел руки и сказал: "Что я могу поделать, если именно меня они честят как виновника всего происходящего? К тому же, все они - проконсулы, да пропреторы: не очень-то им прикажешь! Республика, равноправие!"

"Хорошо, пусть будет равноправие", - сказал про себя Катон, в очередной раз убедившись, что Помпей может быть военным вождем республиканцев, но отнюдь, не политическим.

На ближайшем заседании совета трехсот Катон взял слово и начал свою речь так: "Отцы-сенаторы, пять дней провел я здесь, в лагере. За этот недолгий период я вспомнил всю свою жизнь. Нам довелось родиться в трудное время, весь наш век прошел в удушливой предгрозовой атмосфере. Всю свою жизнь мы ждали грозы, все свои силы прикладывая к тому, чтобы предотвратить ее, но тщетно. И вот грянула война, война римлян с римлянами, ибо у нас более нет врагов, кроме алчности и, в особенности, высшей составляющей этого низкого порока - властолюбия. Трагедия свершилась. Но любая трагедия содержит в себе зерно оптимизма, ибо если произошло худшее, то далее последует облегчение, кто переживет грозу, кого минует молния, тот увидит, как благоухают свежие травы.