Юрий Тубольцев - Катон

Катон сделал паузу, чтобы акцентировать внимание слушателей на том, как он уличает Цезаря в связи с мятежниками, а затем продолжил: "Ну, что же будем делать, отцы-сенаторы? Давайте проявим милосердие к пяти преступникам, чтобы завтра грянула гражданская война и похоронила сотни тысяч граждан под развалинами государства? Вот только не потускнеет ли такое "милосердие" в дыму пожара, который поглотит Рим? Не заглушит ли его сладостное звучанье плач ваших детей, разрываемых на части галлами, призванными Лентулом и Цетегом в союзники, и вопли ваших, насилуемых варварами жен? И вообще, в свете этих воззваний к нашей доброте было бы интересно узнать, как поступит в ответ Катилина: поблагодарит нас, отцы-сенаторы, а потом перережет, или сначала перережет, а потом произнесет над нашими останками хвалебную речь?

Хотите получить ответы на эти вопросы - голосуйте за предложение того, кто один из всех нас не боится заговорщиков. Однако, принимая решение, помните, что в Этрурии стоит вражеское войско, Италия объята беспокойством, Галлия насторожилась, в самом Городе созрел заговор, который включал в свои ряды, конечно же, не пять человек. Помните, что сейчас, когда усилиями консула у мятежников перехвачена инициатива, и они оказались дезорганизованы, все: и враги, и друзья - пристально смотрят на нас и ждут наших действий. Проявим мы твердость, и враги дрогнут; начнем колебаться, выкажем неуверенность, и противник воспрянет духом, а сочувствовавшие разочарованно отвернутся от нас.

Сознавая всю опасность положения в стране и меру нашей с вами ответст-венности, я высказываюсь за смертную казнь для пяти арестованных преступников.

Тех, кто душою со мною, но не тверд характером, могут ввести в заблуждение слова Гая Цезаря. Он ведь долго распространялся тут о гуманных законах предков, запрещавших смертную казнь для граждан. При этом он как будто забыл, что в данном случае мы руководствуемся не законами мирного времени, а специальным постановлением сената о чрезвычайных мерах в борьбе с заговором. Однако забыть об этом постановлении Цезарь никак не мог, так как еще в начале года его друг Тит Лабиен, надо полагать, не без ведома самого Цезаря, пытался через суд опровергнуть правомочность такой меры. Видите, как широко замышлялось преступление против Отечества? Разрабатывались не только способы нападения, но и меры защиты. Еще тогда нас, отцы-сенаторы, пытались юридически обезоружить перед лицом назревающего переворота, но врагам нашим не удалось этого сделать. Впрочем, я не буду снова вступать в этот, уже выигранный нами спор относительно законности постановления о чрезвычайных полномочиях сената в экстремальной ситуации. Всем сомневающимся я скажу, что преступление всегда есть преступление, с какой стороны на него ни посмотри. И если наши мудрые и гуманные предки позаботились об отмене смертного наказания для своих граждан, то они же были беспощадны к отъявленным злодеям, застигнутым с поличным на месте преступленья, и безоговорочно подвергали их казни. Но ответьте: разве компания Лентула, схваченная вместе с их преступными письмами к врагам государства и под гнетом улик сознавшаяся в заговоре, не взята с поличным? Ответ ясен без слов. Поэтому на основании обычаев предков я требую смертной казни для преступников!"

Речь Катона вновь резко изменила настроение Курии, а его намеки на причастность Цезаря к заговору произвели такое впечатление, что на того тут же в храме набросились охранявшие собрание молодые люди. Только вмешательство Цицерона спасло Цезаря от расправы. В поднявшемся гвалте каждый спешил заявить о себе как о стороннике самых крутых мер. Порядок в высказывания сенаторов вновь внес Децим Силан, который возвестил, что его слова о высшей мере наказания для заговорщиков все же следует трактовать именно как требование смертной казни, ибо преступники, покушающиеся на государство, не могут считаться его гражданами, а значит, не подлежат пощаде на основании законов преданного ими государства. Последнюю мысль высказал в своей речи еще Цицерон, но тогда атмосфера в Курии была такова, что ее никто не принял всерьез, теперь же, в иной моральной обстановке, она прозвучала убедительно и позволила щепетильным сенаторам примирить совесть или, может быть, трусость с необходимостью присоединиться к суровому постановлению.

Противодействующие стороны истратили свой политический боезапас, а нейтральное большинство выплеснуло все эмоции, поэтому новых инициатив не было, и Цицерон, утерев холодный пот со лба, призвал сенаторов к голосованию. Тут же возле Катона выросла толпа поддерживающих его предложение сенаторов низших рангов. Консуляры голосовали на своих местах, но потом тоже подошли к Катону и, затмевая друг друга величавостью фраз, принялись превозносить его мужество и благодарить за решающий вклад в победу Республики. Напротив стоял посрамленный Цезарь со скудной свитой своих приверженцев. С большим перевесом верх одержало предложение Катона, и тем, кто рискнул разделить с Цезарем взгляд на судьбу заговорщиков, оставалось только браниться с победителями, пророча им беды в скором будущем. Гордые громким успехом и сознающие свою силу катоновцы не могли стерпеть угрозы и колкости поверженного неприятеля, потому решительно вступили в перепалку. Сторонники Цезаря обвиняли умудренных годами политических баталий сенаторов в том, что они, забыв собственное достоинство, пошли за юнцом, напичканным мертвыми догмами отвлеченной сухой науки, а противники в ответ уличали их в трусости и предательстве интересов Отечества. Хор Катона звучал мощнее ввиду явного численного и морального превосходства, и цезарианцы постепенно стали просачиваться к выходу. На улице им пришлось вовсе смолкнуть из-за недоброжелательства и даже враждебности народа, а Цицероновы стражи снова показали Цезарю кинжалы.

Катон не обращал внимания на этот шум. Голова у него кружилась от счастья. Сбылась его первая мечта: после локальных успехов в управлении легионом и казначейством, он, наконец, смог утвердить свою нравственно-мировоззренческую позицию на высшем уровне, причем его вмешательство переломило ход обсуждения и сегодня, возможно, спасло государство. Как раз спасителем Отечества его и величали сейчас седовласые патриархи. "Ну что вы, отцы-сенаторы, смущенно возражал Марк, - настоящий спаситель Отечества Марк Туллий, наш славный консул, а я лишь поддержал его в трудный час". Говоря это, Катон именно так и думал, что, впрочем, было свойственно ему всегда. Однако он был горд собственной долей в общей победе и надеялся, что в дальнейшем ему удастся усилить свое влияние на сенат, поднять исконно римскую принципиальность на былую высоту и благодаря этому возродить Республику.