Юрий Тубольцев - Катон

И вот, когда во время собрания Катон встал, чтобы отвечать на официальное заявление Метелла Непота, когда на нем скрестились взгляды друзей и врагов, когда одни были готовы поддержать любые его слова, а другие - все оспорить и опровергнуть, но и первые, и вторые в равной степени ждали от него чего-то из ряда вон выходящего, он неожиданно для всех заговорил о весьма далеких событиях второй Пунической войны. Напомнив о тяжких испытаниях, выпавших на долю Рима в былую эпоху, Катон восславил победу и тут же принялся обосновывать тогдашний успех тесным единением всех лучших граждан. Расписав подвиги Сципиона, Фабия и Марцелла, он подробно остановился на роли Цецилиев Метеллов, которые руководили столичной политикой в отсутствие полководцев и выполняли связующую роль между партиями и вождями.

- Именно их взвешенная и мудрая дипломатия позволила уберечь государство от внутренних раздоров в столь тяжелый период, - говорил он, - с той поры Цецилии Метеллы всегда составляли ядро здравомыслящей части сената, были украшением и опорой нобилитета.

Далее Катон плавно перешел к рассмотрению событий своего времени и аккуратно намекнул Метеллу, что его место в среде аристократии, а не в лагере Помпея, чей род по знатности и заслугам перед Республикой не идет ни в какое сравнение с Цецилиями.

- Я ничуть не сомневаюсь, что достойный потомок славного рода сегодня хочет играть ту же роль в государстве, что и его великие предки, - примиряющим, благостным тоном вещал Катон. - Однако ситуация ныне значительно усложнилась. Прежде враг был очевиден: им был Ганнибал, потом Филипп, Антиох, Персей. Теперь же зло проникло в наше общество, неприятель гнездится среди нас самих. Потому во избежание трагической ошибки сегодня как никогда следует соблюдать осторожность, прислушиваться к мнениям старших, держаться заветов предков и избегать авантюрных мер всяческой чрезвычайщины.

Старейшины притихли и слушали Катона, затаив дыхание. Они поражались тому, что в критической ситуации у этого, еще молодого человека оказалось больше рассудительности и выдержки, чем у них. Им думалось, что Метелл, вняв столь вкрадчивой, уважительной, мягкой и в то же время убедительной речи, образумится и подобно Цезарю откажется от своего предложения.

- Слава Метеллов, каковую и ныне поддерживают представители этой фамилии, в частности, пропретор Целер... - продолжал оратор, но вдруг его оборвал резкий выкрик Непота:

- Брось подхалимничать и льстить мне, Порций! Я отлично знаю славу моего рода, а потому никогда не сяду с тобою за один стол!

При этой реплике Цезарь громко расхохотался, и тем сделал конфликт необратимым. По примеру вдруг ставшего излишне эмоциональным претора захихикали другие люди того же толка, и атмосфера в Курии резко изменилась.

- Бестолочь! Ты ничего не понял! - резко отреагировал Катон, убедившийся, что его попытка договориться миром не удалась. - Разве я льстил тебе, Непот? Я напомнил тебе о достоинствах твоих предков, чтобы ты, сравнив себя с ними, осознал собственное ничтожество и навсегда сомкнул свои смердящие уста, дабы не позорить отца и дедов!

Непот вскочил с места и, заикаясь от бешенства, закричал проклятия Катону. Но и Марк, сдерживавший себя несколько часов, теперь дал волю чувствам. Его лицо налилось кровью, а мозг - ненавистью. Громким и не слишком благозвучным голосом, больше годным для битвы, чем для сената, он без труда заглушил оппонента.

- Ты, Непот, решил, будто я могу льстить визгливой шавке, которую хозяин послал вперед себя облаивать достойных граждан, чтобы затем под шумок взгромоздиться на трон? Ты возомнил, будто я могу льстить Помпееву рабу, чью пустую и оттого звонкую голову господин использует в качестве тарана против бастиона сенатской чести? Ты, Непот, настолько подл и ничтожен, что мог подумать, будто Катон способен льстить?

Метелл сделал движение, чтобы броситься на Катона, но его остановил голос Цицерона, попытавшегося поддержать товарища. Тогда Метелл резко обернулся к новому обидчику и, грубо оборвав вчерашнего консула, закричал:

- А ты, арпинский сорняк, вообще, молчи! А если тебе неймется, то прежде всего скажи, кто твой отец!

- Я-то своего отца назову, а вот тебе это сделать куда как затруднительней по милости твоей матери, - съязвил в привычном для себя стиле Цицерон в ответ на извечный упрек в незнатности своего рода.

Мать Непота являлась достойным продуктом или, точнее, отбросом своего века и была так же развратна, как большинство тогдашних знатных римлянок, как и представительницы "высшего света" всех деградирующих цивилизаций.

- И то верно, - сменив тон, презрительно произнес Катон. - К чьей чести пытался я воззвать? Кому в пример я ставил славных Метеллов? Ему столько же дела до них, сколько галлу - до Юпитера! В ранг Метеллов его обманом возвело распутство, так пусть же он останется Непотом, и более ни слова о нем! Зато я скажу несколько слов о Помпее, которого один тиран некогда назвал Великим, а теперь это "величие" пытаются использовать, чтобы сделать тирана из самого Помпея. Так вот, пока я, отцы-сенаторы, жив, Помпею с оружием в Городе не бывать!

В Курии поднялся хаос, и консулы поспешили закрыть заседание. После столь бурного завершения попытки обсуждения законопроекта Метелла, сенаторы не рискнули вторично испытывать судьбу и, сложив с себя ответственность, взвалили весь груз государственных проблем на Катона, который должен был использовать право трибунского запрета в ходе решающего собрания на форуме и таким способом преградить Помпею путь к диктатуре. Помочь ему вызвался только коллега по должности Минуций Терм. Впрочем, менее обременительную и более безопасную моральную поддержку обещали многие сенаторы. С самого момента обнародования предложения о введении военной диктатуры ни друзья Катона, ни его враги нисколько не сомневались, что он наложит вето на антиреспубликанский законопроект, но вот к чему это приведет, сказать не мог никто. В последние десятилетия, когда законы и традиции уже не могли обуздать порочность общества, активные политические выступления магистратов стали делом весьма опасным. Особенно это касалось трибунов, не имевших империя и располагавших только гражданской властью. Все помнили, какая участь постигла братьев Гракхов, Сатурнина, Ливия Друза, помнили также и о том, что убийства трибунов всякий раз сопровождались гражданскими волнениями, стычками и даже битвами, приносившими в жертву божеству раздора десятки, а иногда и тысячи жизней.

Новая схватка между двумя трибунами сулила не меньшие бедствия обществу. Все это знали, но свернуть с рокового пути не могли, будучи подчиненными логике событий, определяемой законами движения общественной формы жизни, которые находились за пределами их разумения. Не видя целого, каждый стремился к частному, преследовал собственную, понятную ему цель.