Юрий Тубольцев - Катон

А мы что же? Мы сотрясали своды курии гневными речами, клеймящими пороки, и ничего не делали для того, чтобы воспрепятствовать негодяям гноить души людей. А сейчас, когда порча нравов уже привела к очевидной порче государства, и Республика оказалась под угрозой гибели, мы наконец-то стали взывать к народу. Но, увы, он нас уже не слышит: он привык к звону монет и лозунгами о доблести и чести его теперь не проймешь. Плебс благоволит Цезарю, который осыпает его серебром и сулит ему кровь аристократов, словно кровь диких зверей на арене во время цирковой бойни. "Хлеба и зрелищ!" - кричат эти узколобые агрессивные существа, в коих Цезарь, Катилина и им подобные авантюристы превратили римских граждан.

Сделав из людей то, что им было нужно, враги порядка и закона готовятся обрушить эту заряженную страстью к разрушению массу на государство. И что же мы можем предпринять в такой ситуации? Обращаться с народом так, как обращались наши предки, нельзя, ибо это уже не тот народ. Следует принять его таким, каков он есть. А он требует хлеба и зрелищ. Значит, мы должны дать ему хлеба. И я предлагаю возобновить хлебные раздачи, причем в таком объеме, чтобы Цезарь со своими подачками захлебнулся в них".

Тут в зале поднялся гул, выражающий удивление и возмущение сенаторов, и Катон не смог продолжать речь. Однако он предвидел такую реакцию и заранее предусмотрел паузу, потому теперь спокойно ждал, когда аудитория привыкнет к его предложению, к которому он еще вчера сам отнесся бы с такой же враждебностью.

- Уж от тебя, Катон, мы никак не ожидали услышать подобное! - с упреком обратился к Марку Лутаций Катул.

- Достопочтенный Лутаций, если существует только одно верное решение, то принимать его следует независимо от того, какова твоя фамилия и нравится оно тебе или нет.

- Рухнул последний столп, подпиравший обветшалый свод римской нравственности! - воскликнул Квинт Гортензий.

- Да, уж если сам Марк Порций Катон, правнук Цензора, стал потакать порокам толпы, значит, нам рассчитывать больше не на что! - выкрикнул кто-то со скамей консуляров.

- Да нет же, наоборот, отцы-сенаторы. Если у плебса при нашем попусти-тельстве развились пороки и зачахли доблести, то единственная возможность вытащить его из трясины - это подцепить за порок, выступающий более других, ибо иначе его и схватить-то не за что. Как то ни прискорбно, отцы-сенаторы... соратники мои... но иного выхода нет.

Тут впервые за весь этот долгий день выдержка изменила Катону, его голос дрогнул, и весь он поник.

В зале наступила относительная тишина: каждый осмысливал происходя-щее наедине с самим собою. Через некоторое время инкубационный период за-кончился, в умах сенаторов вызрели новые мысли, и они опять зашумели, обмениваясь мнениями.

- Однако хлебные раздачи потребуют огромного расхода средств! - выразил вслух общие опасения один из убеленных сединою патриархов.

- Я подсчитал, - сказал Катон, - эта мера потребует тысячу двести пятьдесят талантов серебра в год.

- Но это чудовищная сумма! - в испуге воскликнуло сразу несколько голосов.

- Казна не выдержит такого груза! - раздалось с другой стороны.

- Государство - это прежде всего народ, - принялся объяснять Катон, - Цезарь и ему подобные хотят завладеть народом, чтобы завладеть государством, и им это удастся, если мы не воспрепятствуем губительному замыслу. Казна составляет лишь часть государства. Целое же больше части. Потому следует пожертвовать казною, чтобы спасти государство.

В курии снова наступило тягостное молчание. Наконец началось голосование. Предложение Катона было принято, но это не принесло радости ни ему, ни его друзьям, ни даже - врагам. Все понимали, что идти на поводу у избалованной толпы - не лучшее средство для возрождения республиканского духа, однако ничего иного никто предложить не мог.

Реализация мероприятия Катона дала поразительно быстрый и значимый эффект. Плебс отвернулся от Цезаря и принялся восторгаться сенатом. Угроза мятежа и узурпации власти пока миновала. Но уже через несколько дней оппозиция перегруппировалась и повела атаку на Республику с другого направления.

Цезарь не унывал. Тот факт, что сенат в борьбе с ним оказался вынужденным прибегнуть к его же методам, свидетельствовал о кризисе власти. Оптиматы отныне уже не возвышались над ним морально, они опустились до его уровня и стали ему не судьями, а просто соперниками. Эти столь незаметные внешне нравственные изменения в расстановке сил придали Цезарю уверенность в себе и сняли с него последние моральные узы. Получив полную свободу для импровизаций на темном поприще интриганства, он снова отказался от самостоятельной роли в политике и открыто перешел в свиту Метелла Непота. Вместе с ним к стану Метелла примкнули избежавшие наказания соратники Катилины, из которых особой прытью выделялся Луций Кальпурний Бестия. Со столь значительным подкреплением Непот почувствовал себя способным на новые свершения и усилил нападки на Цицерона, а также на Катона, в котором после событий, связанных с законом о хлебных раздачах, усматривал одного из главных своих врагов.

Цицерон метался между различными партиями и группировками, стараясь всем угодить и со всеми примириться, однако именно поэтому никем и не был принят. Хуже того, даже недавние друзья дистанцировались от него перед лицом набирающей мощь оппозиции, рассчитывая принесением его в жертву умилостивить неприятеля, словно свирепое пунийское божество.

Тем не менее, до последнего момента трогать Цицерона было нельзя, так как его сопровождали двенадцать ликторов; он все еще оставался консулом. Но вот настал последний день года, первого января в консульство вступят Децим Силан и Луций Мурена, а Цицерон сойдет с магистратского кресла и спустится на форум рядовым гражданином, уязвимым для судебных и административных преследований своих бесчисленных недругов. Сейчас никто бы не позавидовал Цицерону, но более всех сознавал опасность он сам. Прощаясь с высшей государственной должностью, принесшей ему громкую славу, любовь добрых людей, уважение - мудрых и ненависть - порочных, он одновременно готовился проститься и с жизнью. В ярких красках зари ясного морозного зимнего дня ему виделись мрачные тона заката.

Накануне к нему приходил Катон, и Цицерон сказал гостю, что собирается дать последний бой врагам, для чего подготовил обширную и страстную речь о своих деяниях в ранге консула, которою намеревался вновь привлечь к себе внимание народа и тем самым смутить недругов. При упоминании о народе, Катон вспомнил свой хлебный закон, принесший ему заставляющую его краснеть популярность, и скептически покачал головою. Однако он похвалил Цицерона за бойцовский настрой и заверил его, что ему будет обеспечена поддержка всех честных граждан. Вопрос о том, сколько таковых наберется, остался открытым.