Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Однажды он не вытерпел: натряс немного из кисета на ладонь, а потом, как ни старался собрать обратно все до последней крупинки, не смог — тяжелая золотая пыль прилипла к потной руке... Хоть ты плачь... Вымыл руку в котелке, дал отстояться, осторожно слил воду, но на дне котелка ничего не обозначилось, ни малой блесточки. Он с тревогой долго смотрел на тугой кисет, все казалось, что золота стало меньше. Теперь так не делает, только глядит на свое богатство. Когда же нестерпимо захочется запустить в золото пальцы, ласкать, перебирать его, пересыпать из горсти в горсть — отвернется, уберет со стола — подальше от искушения, перекрестится: «Господи, сохрани от лукавого».

После того, как все так ладно устроилось со Спиридоном, Василий пробыл в той пади четыре дня, намыл золотишка. По дороге домой делал тайные, неприметные для чужого глаза вешки, чтобы не сбиться с пути, когда в другой раз пойдет. В землянке наладил все для одного жильца, Спиридоново барахло что пожег в печи, что закопал в землю. Три ночи, правда, Спиридон приходил, садился на топчан, протягивал руки: просил чего, что ли... Василий просыпался в липком поту, бормотал молитвы. На четвертую ночь Спиридон не явился — видать, успокоился...

Весна в том году пришла небывало ранняя — по тайге журчали быстрые горные ручьи, поляны стали сплошь синими от ургуя: он почти из-под снега вылезает. Забавный цветок — сам синий, внутри желтенько, приземистый стебелек в мохнатых зеленых шерстинках, точно в шубке: еще случаются заморозки, а ему надо расти. Скоро должен зацвести багульник, он тоже рано цветет. Листьев почти нет, а все кусты в цветах, точно в ярком пламени: горят и не сгорают... А уж запах какой! Густой, хоть ножом режь. В тайге все словно хмельное, праздничное, влюбленное. Дятел важно ходит по стволу дерева, крутит верткой головкой, выстукивает долгим клювом, как, мол, здоро́во ли дерево? Лесные голуби переговариваются страстными голосами: — татурр, татурр... А там, глядишь, и кукушка скажет, сколько тебе лет жизни осталось.

Хорошо весною в тайге, не в каждой сказке такая красота придумана!

А Василий жил, как слепой и глухой: не для него та весенняя сказка сказывалась. Выходил из землянки, ежился от ласкового тепла пуще, чем от январской стужи, хрипел надтреснутым голосом:

— Будь она неладна, эта весна. Всякий паршивый ручеек большой рекой разлился... Когда теперь попаду в заветную падь?..

Ко всем тревогам прибавилась неотступная забота о собственном брюхе: надо добывать еду. Он, конечно, охотник, с голоду в лесу не пропадет... Но ведь не потащишь с собой золотишко, надо оставлять дома... Оно хоть и запрятано, а все же — вдруг забредет какой варнак да раскопает?

С болью в душе доставал Василий из-под половицы винтовку, уходил недалеко от зимовья. Эх, если бы Спиридон был живой! Один раз даже подумал: «Спиря, Спиря... пошто оставил меня сиротою, один теперь горе мыкаю...»

Во сне все чаще виделись лихие люди: подкрадывались, хватали за горло цепкими волосатыми ручищами. Когда добирались до золота, Василий вскрикивал дурным истошным голосом.

У него началась бессонница...

А весна гуляла по тайге — сверкала в лужицах солнечными бликами, звенела на деревьях птичьими голосами, разливалась в воздухе пьянящими запахами багульника, свежей хвои, касалась лица и рук толстобокими клейкими почками, дразнила терпким привкусом черемухи...

Снег остался белыми пятнами только в сиверах. В лесу становилось все суше. Ручьи убрались в свои берега. Недавно земля была посыпана прошлогодней красноватой лиственничной хвоей, будто толченым кирпичом, теперь же кое-где пробивалась трава.

Василий исхудал от снедавшей его жажды богатства, от постоянного леденящего страха за свое золото, которое стало дороже жизни. Осунулся, глаза засветились лихорадочным жарким блеском, лицо сделалось темное, как на иконе старого раскольничьего письма.

Он все реже выходил из землянки с винтовкой, варил в котелке на печке хлебово из каких-то кореньев, заправлял солончаковой солью.

Наконец, пришел вечер, когда Василий сказал себе: «Завтра, пора!»

Во всем теле была слабость, ноги, как ватные... но ушел бы, не навались щемящая тоска: как быть, что сказать, если забредут нежданные гости? Мало ли шатается по тайге промыслового и всякого иного люда...

Подумал, а незваные гости тут и есть — принимай, дорогой хозяин: мимо окошка промаячили тени, послышались мужицкие голоса, залаяли псы. Ничего не успев сообразить, Василий бросился к топчану, заполз под полушубок, прикрыл глаза.

Дверь отворилась, кто-то спросил густым, осторожным басом:

— Есть жива душа?

Василий слабенько застонал.

Здоровенный мужчина протиснулся в низкую дверь, тем же негромким басом поманил других:

— Заходьте, кажись, хворый кто-то...

В дверях затолкались, затопали, засопели. Василий чуть приоткрыл глаза, насчитал пять человек. Все с берданами. Один басовитый, постарше, другие так себе, молоднячок. Хотя тоже плечистые.

Он еще раз охнул. А сам все разглядывал пришедших: не в полный глаз, а вприщур, примечал — четверо, значит, русских и один бурят промеж них затесался. С чем пришли? Однако не с добром...

— Испить бы... — Василий открыл глаза.

Мужики старались не топать сапожищами, подошли ближе. Тот, что постарше, взял с холодной печки котелок, поболтал, понюхал, отдернул голову.

— Что, паря, за зелье у тебя наварено?

— Похлебка... Другой пищи не имею. Отощал, занедужил...

— Эка беда, — сочувственно проговорил басовитый. — Встать-то можешь?

Сильные руки усадили Василия на топчане. Гости молчаливо разглядывали его лицо, заросшее жидкой, грязноватой бородой, хлипкую, сгорбленную фигуру.

— Ну, чего стали? — вдруг рявкнул старший. — Тащите дров, печку запалим. Харчи доставайте — мужик-то с голоду пропадает.

Повернулся к Василию, спросил:

— Где воду берешь, паря?

— Ключ тут... Как выйдешь, за сараем...

Василий говорил, а сам соображал, что будет дальше... Спросят — кто он, тогда как? Привел леший дорогих гостей...

А печка уже гудела, наливалась жаром. Бурят старательно смахнул со стола сор, расстелил полотенце, рушил на нем тяжелую краюху остистого ржаного хлеба. На печи закипел жестяной чайник. За стеной слышалось, как один из парней колет дрова. Басовитый достал из мешка тряпку, в ней оказались мелкие крошки плиточного черного чая, отсыпал немного на ладонь, опустил в чайник. Вытащил пригоршню проросшего усатого чеснока...

— Петька, давай рыбу, — приказал он чернявому остроглазому пареньку лет восемнадцати.

Тот живо добыл из другого мешка пару тощих вяленых окуней.

— Вареное мясо было, — сверкнув зубами, похвастался Петька. — Третьего дня гурана завалили. Да коротенький, вишь, попался — съели!