Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Хлеб-соль...

Было видно, что ему не по себе. Егор подвинул к столу свободную табуретку.

— С нами чаевать.

Амвросий скинул полушубок, повесил на гвоздик, сел за стол. Егор налил ему чая.

Никто не знал, о чем говорить с нежданным гостем. Он прихлебывал чай с сахарином и тоже молчал. Наконец, Егор не выдержал, спросил:

— Чего хотел, сосед?

— Чего хотел... — повторил Амвросий. — А ничего не хотел. Школа сгорела... Девка моя, Антонида, то без чувств лежит, то в голос ревет. Все, мол, пропало, хотела с пользой пожить, людям сделать добро, а вышло вон как... широким кверху.

— Мы и сами знаем, что широким кверху, — сердито пробасил Егор.

Амвросий будто не замечал неприязни в голосе Егора, продолжал:

— Строить новую школу мужики не захотят.

— Ну и что, — снова перебил Егор. — Молебен служить, что ли?

— Ты, Егор, не задирайся, — спокойно ответил Амвросий. — Надобно обмозговать, как быть.

Егор рассмеялся.

— Тебе-то, батюшка, какое дело до наших бед? Чего лезешь в чужой огород?

Амвросий помрачнел.

— И то верно, Егор, ничего мне... Я бы и не пришел, да девку свою жалко. Думала стать учительницей, а тут вон что...

— Погоди, Егор, — вмешался Калашников. — Надо послухать.

— Чего слухать? — вспылил Егор. — Видно, зачем заявился: мол, бедненькие братья во Христе, строили, строили, а получились головешки. Я хороший, мне вас жалко... А нам и без поповской жалости ладно.

— Ты, Егор, прежде вроде умнее был, — усмехнулся Амвросий. — Не хочешь слушать, и... — он замялся, потом решительно закончил: — И хрен с тобой, я уйду. Теперь вижу, зря приходил.

Он вылез из-за стола, сгреб в охапку свой полушубок, нахлобучил шапку и хлопнул дверью.

— И пущай катится, — зло сказал Егор.

— Выходит, ты и правда дурак, — с огорчением проговорил Калашников. — Поп вроде за делом приходил, так бы не заявился, а ты его чуть не в шею.

— Беги, догоняй, — огрызнулся Егор. — Не взыщи, мол, батюшка, Егор сдуру ляпнул.

— И побегу. — Калашников поднялся. — Надо же вызнать, зачем приходил... — В дверях задержался, сказал: — Дождитесь, я скоро.

Мужики пили чай, разговаривали. Выходило, что у бурят жизнь куда труднее, чем в русской деревне: богатеи, бывшие нойоны, ламы как и прежде держат бедноту в кабале, вроде ничего и не переменилось. Правда, власти у них поубавилось — недавно Бадма-ахай вздумал было выпороть за непочтение работника, раньше он частенько так делал. Не ждал, что худым обернется. Улусники освободили парня, стащили с Бадмы штаны, задрали ему халат, взвалили поперек седла, прикрутили ременными веревками и так нахлестали коня, что он с полдня катал по степи хозяина в таком недостойном виде.

— Земля и небо свидетели, — рассмеялся Цырен. — Святые боги, грешные люди видели почтенного Бадму без порток.

Скоро вернулся Калашников. Он был взволнован, прошел к столу в полушубке, торопливо заговорил:

— Поп-то за делом приходил. Осерчал на Егора ужасно, сначала даже разговаривать не схотел. Потом маленько смяк.

— Ну и что же?

— У него, вишь, есть запасенный лес, ошкурованные бревна. Мы же их пилили, мы их возили — помните, архиерей повелел поставить бурятам православную церковь.

— Так это же было до германской войны.

— Ну и что ж... Бревна-то под навесом.

— А нам что от того?

— А то, что он отдает бревна на новую школу.

— Еще чего? — вскипел Егор. — Не надобно нам поповских подачек. Люди засмеют...

— А он и сам говорит: скажите, будто учительница от себя вносит.

— Ловко! И верно, чего к такому делу попа цеплять.

— Послухайте, мужики! — сдерживая голос, пробасил Егор. — Это же здорово. Революция не забудет нашего попа. Я, видно, зря на него наплыл... В общем, красота получается! У меня в ограде тес наготовлен, думал на новый дом Лукерье, когда... — он чуть запнулся, но тут же совладал с собой, — ну, когда Дамдин возвернется... Отдаю эти доски на школу. — Он громко рассмеялся: — Я не хуже попа! А на дом Лукерье после наготовим, будет время.

— Паря, у меня гвозди припасены, — сказал Иван, мужик из Красноярова. — Тоже строиться хотел, а теперь пущай для школы.

— Суглан надо, — веско проговорил Цырен. — Суглан, сходку надо.

— Пошто суглан? — удивился Егор. — Сходка успеется. Сами все обдумаем, после и суглан можно.

Буряты о чем-то поговорили по-своему.

— Сейчас надо суглан, — настойчиво повторил Цырен. — Мы хотим на суглане свое слово сказать, от улуса Ногон Майла. Большое дело, паря, имеется.

— Что за дело? — спросили несколько человек сразу.

— А такое, паря, важное дело... — Цырен старательно подбирал слова. — Ученый человек по-бурятски эрдэмтэ будет. В русской деревне ученых, грамотных ребятишек мало, а в бурятском улусе дети даже букву «А» не знают, большие парни и девки свое имя написать не могут. Дети только в бабки-шагай гоняют, никто учить их не хочет. В дацан детей почему отдаем? Думаем, учеными, грамотными станут, а в дацане чему учат? Учат жирные бузы стряпать, сладкое печенье бобо делать, чтобы лама вкусно кушал. За вином для ламы дацанские мальчишки-хувараки бегают, побои, обиды терпят... Вот, какое наше слово будет на суглане.

— Да-а... — протянул Егор. — Жизня у вас не сладкая... Не пойму только, зачем собирать сходку...

— Эва, ты, паря, какой... — с огорчением проговорил Цырен. — Надо суглан... Мы хотим сказать: давайте вместе школу строить, вместе детишек учить. А? Ладно будет?

Сходка до поры до времени проходила дружно. Видно, всем в деревне было тяжело, что сгорела школа. Каждый понимал: худо ли учить ребятишек грамоте... Когда Егор объявил, что учительница Антонида Николаевна отдает для постройки новой школы заготовленный лес, что Иван из Красноярова жертвует гвозди, которые сберегались для своего дома, а он, Егор, отдает свой тес на потолки, на полы, на двери, все одобрительно загудели.

— Погоди, паря, — поднялся в задних рядах большой, косматый мужик. — Кирпичи на печки.

— Чего — кирпичи?

— Ну, отдаю для школы. Сам обжигал.

Под последок Егор объявил, что хочет сказать слово Цырен. Старик встал, поклонился сходке, заговорил:

— Черная, собачья судьба бежит по своим закорюченным тропкам, бедную юрту, бедную избу сразу находит, принимайте гостью, хозяева. Белая, счастливая судьба ходит по широким, прямой дороге, далеко от темных улусов, темных деревень, редко стучится в бурятскую юрту, в русскую избу. Верно говорю?

— Верно!

— Чего-то непонятное городишь, паря! — крикнул лавочник Нефед.

— Как непонятно? Удивился Цырен. — Надо повернуть широкую дорогу к нашему дому. Одним бурятам это шибко тяжело, одним русским тоже надорваться можно. Вместе надо.

— Дальше валяй.

— Надо, чтобы хорошая судьба стала как ручной жеребенок, которого всегда в степи заарканишь.