Александр Чаковский - Победа

— Вы верите в это? — вдруг спросил его Черчилль. Идену показалось, что Черчилль как бы подслушал его мысли, и автоматически ответил:

— Абсолютно уверен!

— Но тогда… тогда, что же такое Трумэн сказал ему? — нахмурившись, спросил Черчилль, вынимая изо рта сигару.

Только теперь Иден понял, что Черчилль думал совсем о другом — о разговоре Трумэна со Сталиным.

— Очевидно, то, что было условлено между вами, — после некоторой заминки ответил Иден.

— Тогда я не понимаю, как Сталин мог не придать этому никакого значения.

— А вы уверены, что он не придал?

— Но вы же слышали, что сказал нам Трумэн!

— Сталин умеет скрывать свои мысли.

— Я лучше вас знаю Сталина! — с обычным своим апломбом заявил Черчилль. — Разве вы не заметили, что он ковыряется в своей трубке, рисует какую-то чертовщину или согласно кивает головой, как буддийский божок, лишь в тех случаях, если обсуждаемый вопрос его мало занимает. Но как только возникает угроза советским интересам, все меняется. Напрасно вы думаете, что он мог бы прикинуться равнодушным, поняв Трумэна. Мне памятна наша давнишняя беседа с ним в Кремле об операции «Торч». Я не успел тогда произнести и двух фраз, как Сталин все понял и реагировал живейшим образом. А теперь ему сообщают, что Россия фактически оказывается беззащитной против Америки, и это оставляет его безразличным? Не верю!

— Но, может быть, Трумэн сделал свое сообщение в столь неопределенной форме…

— Вот это вернее! Я начинаю думать, что этот мудрец сам запутался в своих намерениях! С одной стороны — сказать, а с другой — ничего не сказать. Сделал ставку, которую не измерить никакими миллиардами фунтов или долларов, а взамен получил шиш! Я ошибся, полагаясь на него как достойного соперника Сталина…

— Вы хотите сказать, что президент Рузвельт… словом, что в Ялте Сталин был более податливым?

— Ялта не в счет. В то время русские войска еще не заняли пол-Европы.

В этот момент машина остановилась. Томпсон, сидевший рядом с водителем на переднем сиденье, отделенном от салона толстым стеклом, выскочил и открыл заднюю дверь.

— Я еще понадоблюсь вам сегодня, сэр? — осведомился Иден, когда они подошли к калитке.

— Нет, — решительно ответил Черчилль. — Я собираюсь рано лечь спать. Ведь завтра последний день…

— Нам предстоит провести здесь еще немало дней, — убежденно ответил Иден.

— Надеюсь, что так, — оттопыривая губу, с оттенком высокомерия согласился Черчилль. — Спокойной ночи!

В тот вечер Черчилль был просто невыносим для обслуживавших его людей и даже для своей дочери Мэри. Две порции почти неразбавленного виски не оказали на него привычно умиротворяющего воздействия.

Он решил принять ванну, но уже через минуту из ванной комнаты донесся крик возмущения: в кранах не оказалось воды — рухнувшие где-то развалины перешибли, очевидно, уже старую, проржавевшую трубу водоснабжения. Выскочив из ванной в длинной спальной рубашке, Черчилль кричал, чтобы немедленно дали телеграмму Монтгомери и чтоб тот, по земле ли, по воздуху ли, перебросил сюда цистерну с водой. Это было бессмысленно — советское инженерно-техническое подразделение уже устраняло поломку, но никто не решился противоречить премьеру…

В десятом часу Черчилль наконец отправился в спальню, но даже в одиннадцать Моран видел, что из-под закрытой двери пробивается узенькая полоска света — его пациент все еще не спал.

Да, Черчилль бодрствовал. Он лежал в постели, но мозг его работал лихорадочно. Черчилль размышлял о предстоящем завтра отъезде, о поражении, которое сегодня нанес Сталин ему и Трумэну, в споре о признании правительств восточноевропейских государств. Думал о том, как сохранить военно-промышленный потенциал Германии, когда речь пойдет о будущем этой страны, и о том, брать с собой или уже не брать Эттли, когда придется снова возвращаться в Бабельсберг. Послышался робкий стук в дверь.

— Войдите, — буркнул Черчилль.

Дверь тихо раскрылась, и он увидел на пороге Рована.

— Какого черта… — начал было Черчилль, но Рован, конечно, заранее уверенный, что его появление в неурочный час вызовет новую вспышку гнева патрона, сделал несколько быстрых шагов и тихо доложил:

— Миколайчик, сэр…

— Что?! — рявкнул Черчилль, приподнимаясь на локте.

— Он только что звонил по телефону, сэр. Умоляет принять его, невзирая на поздний час. Уверяет, что дело огромной важности. Просит сохранить его визит в тайне.

Рован проговорил все это очень быстро, не давая Черчиллю возможности прервать его.

— К черту! — снова воскликнул Черчилль; в этот вечер он был не в состоянии обойтись без ругательства, о чем бы ни шла речь. — Вы меня поняли?! Осмеливается звонить мне после того… — Черчилль буквально задохнулся от охватившего его гнева, но, переведя дух, спросил: — Он еще у телефона?

— Да, сэр.

— Скажите этому авантюристу, чтобы он… Я не сомневаюсь, что даже Берут не решился бы в такой час побеспокоить Сталина! Вы… вы сказали ему, что я уже в постели?

— Да, сэр.

— И он…

— Он настаивает, сэр. Повторяет, что дело большой важности.

И вдруг Черчилль вспомнил, что завтра утром он решил лично встретиться с Берутом. Тот должен был приехать к нему рано, в восемь утра.

Неприязнь, злоба, которые Черчилль испытывал сейчас при одном упоминании имени Миколайчика, уступили место здравому смыслу. Подумалось: «Может быть, между звонком Миколайчика и завтрашним свиданием с Берутом есть прямая связь? Иначе бы этот тип, при всей его наглости и бесцеремонности, после совершенного им предательства вряд ли осмелился просить о встрече в такой час».

Черчилль снова опустил голову на подушку и, не глядя на Рована, сказал:

— Спросите у Томпсона, могут ли его люди обеспечить приезд Миколайчика так, чтобы это осталось в тайне. Если могут, пусть приезжает.

— Хорошо, сэр. Позвать Сойерса, чтобы он помог вам одеться?

— Одеться?! — снова чувствуя, что его охватывает злоба, переспросил Черчилль. — Чтобы я еще стал одеваться для разговора с этим перебежчиком?!

— Я понял, сэр, — поспешно сказал Рован и спустя мгновение исчез, осторожно притворив за собой дверь.

Когда Миколайчик, сопровождаемый Рованом, вошел в спальню, Черчилль лежал на спине и глядел в потолок. Он даже не повернул головы.

Рован молча вышел, оставив запоздалого визитера наедине с премьер-министром. В переводчике они не нуждались, за годы пребывания в Лондоне Миколайчик освоил английский язык.

Тяжело дыша — видимо, он очень торопился, — Миколайчик стоял у двери, держа под мышкой тонкую кованую папку. Стоял в недоумении, видя перед собой лежащего в постели Черчилля.

Глаза премьер-министра были закрыты, и в первые секунды Миколайчику показалось, что Черчилль спит.