Александр Чаковский - Победа

Но тут Миколайчик сам перешел в наступление.

— Я вынужден был, сэр, выслушать ваши упреки — столь же горькие, сколь несправедливые, потому только, что понимал: когда все разъяснится…

Черчилль презрительно фыркнул.

— Что разъяснилось? То, что мистер Миколайчик достаточно позаботился о собственном благополучии, подняв руки вверх перед Берутом и его компанией?

— Но Париж стоит мессы, сэр! Если вы хотите, чтобы на выборах победили не коммунисты, а демократы, в данном случае — ваш покорный слуга, то из чисто тактических соображений…

— Вы пришли ко мне на ночь глядя, чтобы оправдываться?! — снова повысил голос Черчилль. — Могли бы сделать это и завтра. Я как-нибудь пережил бы эту ночь.

— Завтра утром вам предстоит встреча с Берутом, — сказал Миколайчик, игнорируя уничижительный тон, каким Черчилль произнес свои последние слова.

— Значит, вы подняли меня с постели, чтобы напомнить об этом?

— Нет, сэр. Я пришел, чтобы помочь вам. Вот… — и Миколайчик протянул Черчиллю папку, которую до того держал под мышкой.

— Это еще что такое? — глядя на папку, настороженно спросил Черчилль.

— Данные, сэр. Исчерпывающие аргументы против требований берутовских сторонников. Я привез их с собой, но не мог использовать по причине, которую уже изложил… Но вы…

— Дайте сюда! — Черчилль бросил в пепельницу сигару и, резко протянув руку, почти вырвал, папку у Миколайчика.

В ней лежало несколько отпечатанных на машинке листков.

— Вы не могли передать мне это раньше? — не поднимая головы, произнес Черчилль, перелистывая содержимое папки.

— Я вез эти материалы для себя, и, конечно, они были в польском изложении. А когда выяснилось, что самому мне не придется воспользоваться ими, понадобился перевод на английский. Для вас. Это потребовало времени. Не мог же я доверить перевод таких документов первому встречному?

— Здесь написано, — буркнул Черчилль, глядя в текст, — что на землях, которые Берут требует для Польши, проживает восемь миллионов немцев. А Сталин считает завышенной даже цифру в полтора миллиона. Чем мы можем доказать правильность ваших данных?

— Есть такой шутливый рассказ, сэр, — пожимая плечами, ответил Миколайчик, — анекдот, конечно. Учитель географии спрашивает гимназиста, сколько звезд на небе. Тот без запинки называет гигантскую цифру с точностью до единицы. «Чем вы можете это доказать?» — спросил удивленный учитель. «Пересчитайте сами, пан учитель, и вы убедитесь, что я прав», — ответил гимназист.

— Вы полагаете, что Сталина можно убедить этими гимназическими шуточками.

— А как он докажет правильность своих данных? — возразил Миколайчик. — Во всяком случае, это потребует долгого времени. Да и после того утверждения Берута и русских можно продолжать оспаривать. С нашей помощью, разумеется. К тому же, как вы можете видеть, это далеко не единственный аргумент.

Черчилль торопливо проглядывал страницы. Каждое возражение против новых польских границ имело подзаголовок: «Потеря Германией земель по Одеру вызовет голод»; «Примеры времен первой мировой войны»; «Экономическое бремя ляжет на оккупационные державы»; «Поляки окажутся не в состоянии освоить новые территории»; «Создание обстановки вражды между Германией и Польшей»; «Невозможность справедливого решения вопроса о репарациях»; «Линия Керзона и Россия»…

Пробегая глазами один листок за другим, Черчилль все более приходил к выводу, что ничего принципиально нового по сравнению с теми доводами, которые он уже выдвигал на Конференции, здесь не содержится. Но ему импонировали цифры и факты, которыми подкреплялось каждое возражение и которые, не поддаваясь немедленной проверке, создавали иллюзию правдоподобия.

Черчилль сознавал, что даже с помощью этих материалов отвергнуть решение о расширении польской территории в принципе невозможно, — это означало бы коренной пересмотр Ялтинского соглашения. Однако отбить требования поляков о новой границе именно по западной, а не по восточной Нейсе, сохранить для Германии Штеттин и некоторые другие промышленные районы материалы, предоставленные Миколайчиком, несомненно, могли помочь.

— Хорошо, — захлопывая папку и поднимая голову, сказал Черчилль, — я изучу все это. Хотя времени остается мало. Кстати, — неожиданно произнес он, впиваясь глазами в лицо Миколайчика, — вы заверяли меня, что, войдя в варшавское правительство, сумеете создать свою сильную партию и противопоставите ее на будущих выборах коммунистам.

— Строництво людове? — подсказал Миколайчик.

— Так вот, где же это самое Стро…?

Черчилль попробовал было повторить название партии по-польски, но у него ничего не получилось.

— Возрождение партии Строництво людове будет провозглашено уже в августе, сэр, — горделиво откидывая голову, произнес Миколайчик.

— И Берут на это… идет? — с сомнением спросил Черчилль.

— Во-первых, он не может отказаться от обязательства создать правительство на широкой демократической основе. Следовательно, ни одна из партий, кроме откровенно нацистской, не может быть запрещена или устранена от участия в выборах, — пояснил Миколайчик. — Разумеется, это во многом будет зависеть от вас, сэр.

— Опять от нас? — с тяжелым вздохом переспросил Черчилль. — Поймите, я устал от поляков. Устал!

— От вас и президента не требуется ничего нового! Только не отступать от главного требования западных держав: «выборы и правительство на широкой демократической основе». О дальнейшем позаботимся мы сами.

Внезапно Черчилль сник. Положил папку рядом с собой на кровать. Взгляд его стал каким-то отсутствующим, словно он забыл, что перед ним стоит Миколайчик, забыл обо всем, что произошло между ними.

Миколайчик недоуменно глядел на премьер-министра, не понимая причины происшедшей в нем внезапной перемены. Он не знал, не мог догадаться, что причина заключается в произнесенном им слове «выборы»… Некоторое время длилось молчание.

— Теперь разрешите мне покинуть вас, сэр? — неуверенно спросил Миколайчик.

Черчилль ничего не ответил. Он думал: «Завтра — последний день… Завтра станет очевидной подлинная реакция Сталина на сообщение Трумэна. А потом — Лондон. А потом… А если?..»

Он мог в конце концов смириться со всем, этот стареющий, грузный, в течение долгих лет отравляющий себя алкоголем и табаком человек, — последний из крупнейших капитанов старого мира, «последний из могикан». Он смог пережить все, вплоть до смерти самых близких ему людей. Он любил только себя и любил так, что для других любви у него уже просто не хватало. Ни для кого. Ни для чего. Кроме Британской империи. Кроме собственной власти.

Прозвучавшее в ушах Черчилля слово «выборы» заставило его снова подумать: «А смог бы я пережить поражение на выборах?»