Александр Чаковский - Победа

Часы пробили один раз. Была половина десятого. Присевший было Берут снова встал:

— Я вынужден поблагодарить господина премьер-министра за прием и попрощаться.

— Вы не ответили на мой вопрос относительно свободы выборов и информации, — не отставал Черчилль.

— Но это же элементарно, господин премьер-министр! — ответил Берут. — Стали бы вы, например, возражать, если польским журналистам захотелось бы осветить в наших газетах результаты британских выборов?

Это уже походило на насмешку. Тонкая, хорошо замаскированная, но все же насмешка. Он, этот поляк, как бы уравнивал в правах свою страну и Великобританию. Черчилль предпочел сделать вид, что не заметил этого. Он понимал: встреча должна закончиться на дружеской ноте. Нельзя уехать хотя бы ненадолго и оставлять этого далеко не глупого Берута с ощущением враждебности Британии к его стране.

Черчилль вышел из-за стола и, стоя напротив Берута; торжественно произнес:

— Я хочу, мистер Берут, чтобы вы знали: в отношении Польши у меня есть только одно желание — видеть ее счастливой, развивающейся и свободной. Мы ваши друзья. Поверьте, дружба Британии стоит немалого. Дружить и уважать друзей мы умеем. Англичане не столь высокомерны, как принято о них думать, хотя в нашем гимне и поется: «Правь, Британия!»

— Спасибо, господин премьер-министр, — спокойно и подчеркнуто уважительно ответил Берут, пожимая руку, протянутую ему Черчиллем. — Я знаю ваш гимн. А знаете ли вы, что поется в нашем? Черчилль пожал плечами.

— Jeszcze Polska nie zginela… — ответил Берут.

Черчилль взглянул на внезапно умолкшего переводчика.

— Простите, сэр, — сказал тот, — я ищу адекватное английское выражение. В общем, примерно так: «Пока мы живы, Польша не погибла!»

— Под словом «мы» вы имеете в виду, конечно, коммунистов? — с саркастической усмешкой произнес Черчилль.

— Я не имел этого в виду, сэр, — спокойно, но так же с затаенной усмешкой ответил Берут. — Однако не буду возражать и против вашего толкования. Оно не лишено смысла. А теперь… еще раз спасибо за прием и добрые намерения. Прощайте.

Через несколько секунд Черчилль и Бирс остались в кабинете вдвоем.

— Когда я должен подготовить запись беседы, сэр? — спросил Бирс.

— Чем скорее, тем лучше. Мы оставим копию Трумэну.

— Я должен воспроизвести все, что вы говорили о своем отношении к Польше, сэр?

— Мне нужен служебный документ, а не роман. Только существо дела.

— Извините. Но мне показалось…

— Что вам еще показалось? — резко спросил Черчилль.

— Что ваше отношение к требованиям поляков, ну, как бы сказать… в чем-то изменилось… Должно ли это найти отражение?..

— Какое отражение? Что вы такое бормочете, Бирс?

— Простите, сэр, но со стороны могло создаться впечатление, что вы решили немного… уступить.

— Я?! — рявкнул Черчилль, и лицо его приняло так хорошо знакомое Бирсу бульдожье выражение. — Никогда! Не путайте игру с политикой. Вы меня поняли? Никогда!

25 июля во второй половине дня Черчиллю и Идену предстояло покинуть Бабельсберг, Временно или навсегда? На этот вопрос никто не мог ответить категорически. Сталин своего мнения не высказывал. Черчилль мысленно метался между убежденностью в своей победе и сомнениями. Трумэн же просто был рад, что на несколько дней освободится от обязанностей председателя Конференции и сможет немного отдохнуть.

Однако сам этот день — 25 июля — начался для президента с неприятностей. На утро он назначил встречу с поляками, но часы пробили уже десять, а на телефонные звонки из «маленького Белого дома» английская протокольная часть давала один и тот же ответ: глава польской делегации все еще беседует с премьер-министром.

Кого следовало упрекать в элементарной невежливости? Поляков? Но допустить, что они могли пренебречь честью встретиться с президентом Соединенных Штатов, Трумэн просто не мог. Значит, их задерживает Черчилль, который уже не раз вносил сумбур в работу Конференции.

Никаких особых надежд на предстоящую встречу с Берутом и его «просоветской» группой Трумэн не возлагал. Он относился к этой встрече как к чисто формальному мероприятию. Бирнс подробно доложил ему о непреклонности, проявленной поляками на заседании министров иностранных дел, о неоправдавшихся надеждах на Миколайчика. Вряд ли добьется от них чего-либо и Черчилль.

Трумэн заранее предвидел, что приглашение Берута в Бабельсберг мало что даст. Но теперь, когда поляки уже не только прибыли, а и вели переговоры с министрами иностранных дел, с Черчиллем и уж конечно со Сталиным, встреча с ними стала для Трумэна, помимо всего прочего, вопросом престижа. Поэтому их недопустимое опоздание вызывало у него возмущение, с каждой минутой все возрастающее. Бесил его не только сам факт грубого нарушения протокола. Была причина и посерьезнее: Трумэн не мог смириться с мыслью, что эти поляки настолько верят в силу русских, в решающее значение Их поддержки, что позволяют себе ни на шаг не отступать от своих давно известных требований.

О, если бы можно было сказать им напрямик, что с появлением атомной бомбы Россия как великая держава перестала существовать, что весь ее престиж основан на прошлом, на том, что ей удалось нанести поражение Германии, на продвижении советских войск в глубь Европы то есть на всем том, что уже отошло в область истории! Но для такого разговора время еще не пришло. Даже информируя Сталина об оружии «огромной, разрушительной силы», Трумэн не назвал это оружие его собственным именем — «атомная бомба». Предоставил советскому лидеру самому догадаться, о чем шла речь.

…Поляки явились в двадцать минут одиннадцатого. Трумэн принял их сухо, произнес чисто протокольные фразы о своей заинтересованности в судьбе Польши. В форме поучения сказал, что эта судьба может быть счастливой и несчастливой — в зависимости от того, насколько польская делегация проявит «добрую волю», то есть откажется от непомерных требований и встанет на путь благоразумного сотрудничества с Соединенными Штатами. Затем посмотрел на часы и, не ожидая ответа на свою короткую речь, объявил, что через пятнадцать минут начнется очередное заседание глав правительств, поэтому встречу с польской делегацией приходится считать законченной…

Ровно в одиннадцать Трумэн, Сталин и Черчилль появились в зале заседаний Цецилиенхофа.

Накануне девятого заседания «Большой тройки» Воронов весь день провел в Карлсхорсте. В Бюро информации под величайшим секретом ему сообщили, что польская делегация уже прибыла, но когда и где она размещена — на эти вопросы ответа не последовало.

Возвращаться в Бабельсберг Воронову не хотелось. Он спросил, может ли найти временное пристанище в гостинице для офицеров, приезжающих из войск. В этом ему не отказали.