Юрий Тубольцев - Тиберий

В силу своего темперамента Гней Пизон выбрал вариант более энергичных действий. Он отправил Тиберию письмо, в котором обвинял Германика в высокомерии, роскошном образе жизни и в подготовке государственного переворота, первым шагом в исполнении которого стало изгнание из провинции законного магистрата. Там же он заверял принцепса, что не допустит произвола и подавит мятеж. Под таким лозунгом — борьбы с мятежниками — Пизон и вступил в Киликию, по пути собирая всех недовольных и вербуя сторонников.

Пизон развернул бурную деятельность по организации широкого фронта борьбы с последователями Германика. В другой ситуации он, наверное, добился бы успеха, но в этом случае ему противостоял не менее опытный и энергичный римский военачальник. Сенций со своим войском оперативно выступил навстречу противнику и дал ему бой раньше, чем тот успел собраться с силами. Разноплеменный плоховооруженный сброд Пизона был разбит, после чего самого предводителя посадили на судно и отправили в Рим.

Дурные вести с Востока пришли в столицу студеным северным ветром и развели в людских душах осеннее ненастье. Уныние повергло римлян в тяжкую апатию, периодически взрывавшуюся приступами гнева.

— Недолговечны народные любимцы! — сетовали простолюдины. — Их преследуют тайной ненавистью властелины, против них настроена сама судьба! Нелепая смерть постигла Друза, отца Германика, а теперь и его самого одолел неведомый недуг!

— Зато проклятый Тиберий, который никому не нужен и которого никто не любит, жив и здоров, как бык! — эхом отзывалась толпа на плач по Германику.

— Теперь уж, точно, нужно забыть о надеждах на свободу и равноправие! — приговором звучал итог народных размышлений.

Некоторые грустили, молча впав в прострацию, другие же выплескивали негативные эмоции в буйствах. Такие осыпали камнями храмы и опрокидывали алтари богов, мстя коварным небожителям за несправедливость к людям. А некоторые выбрасывали на улицу новорожденных детей, как появившихся на свет в несчастливый день. Общее горе примирило многих недругов, беда сплотила римлян, сообщив народу невиданную ранее силу, но ее некуда было направить, так как пути созидания оказались закрыты.

Оплакивая Германика, Рим окончательно прощался с мечтой о возрождении республики. Иллюзия о справедливом общественном устройстве, соответствующем человеческой природе, наивно персонифицированная в одном лице, погибла насильственным путем, так и не успев рассеяться. И это задним числом придавало ей видимость реалистичности. Люди действительно верили, будто один человек, явившись на сцену в ходе дурной трагикомедии, как бог из машины в греческой пьесе, способен повернуть историю вспять и спасти разлагающуюся цивилизацию.

Но если почивший Германик олицетворял в себе все лучшие чаяния римского народа, то Тиберий виделся ему носителем самого худшего, что было привнесено в римский мир за последнее столетие. Однако несчастный Германик унес это лучшее с собою в могилу, а Тиберий водрузил все худшее на трон. Вот таков был расклад добра и зла в понятии римлян того времени, оказавшихся лишенными не только надежды на прогресс, но и иллюзии.

Впрочем, даже потерянные поколения, которые деградирующие общества презрительно выплевывают на свет, состоят из физически здоровых людей, желающих жить и радоваться. Поэтому римская мечта все еще содрогалась в предсмертных конвульсиях. Какие-то купцы привезли привет от Германика, которого они оставили в Азии еще живым, и Рим воспрянул. Волна ликования захлестнула столицу. Казалось, даже трон Тиберия пошатнулся от напора народной радости. Но придуманным счастьем можно опьяниться, однако им невозможно жить. Запал пустого оптимизма развеялся, и Рим снова погрузился в пучину отчаяния. В городе начался несанкционированный траур. Общественная жизнь остановилась. Даже неугомонная торговля притихла, перекрестки и площади больше не оглашались настырными призывами к пешеходным монетам. Смолк голос правосудия, опустели судебные залы. Форум был тих, как звездная ночь, хотя людей на нем толпилось не меньше, чем небесных светляков, изливающих печальное сиянье на этот город после заката. Пришлось сенату издать постановление о трауре, дабы народ скорбел с ведома властей. В честь Германика были придуманы самые разнообразные мероприятия по увековечиванию его светлой памяти в этом темном мире. Отныне его имя должно было провозглашаться в песнопениях жрецов салиев, его изображение из слоновой кости — проноситься в торжественной церемонии открытия цирковых представлений, повсюду устраивались места поклонения памяти героя, воздвигались статуи, возводились триумфальные арки.

Тиберий безучастно внимал этому фейерверку почестей, извергаемых впавшими в пафос сенаторами. Лишь однажды он вмешался в обсуждение, когда было предложено поместить в галерее библиотеки Палатинского дворца большой щит с изображением Германика среди портретов столпов римского красноречия. Тиберий заявил, что красноречие оценивается не по высокому положению в государстве, и поэтому он посвятит Германику такой же щит, на каких запечатлены другие римские писатели и ораторы.

Когда Тиберий впервые услышал о смерти Германика, он поспешил к матери. Та не удивилась столь редкостному в последние годы событию, как визит царствующего сына, и, поднявшись ему навстречу, спокойно сказала:

— Вижу, мой Тиберий, что ты уже все знаешь.

Обо всех окологосударственных новостях она узнавала раньше, чем он.

— Мужайся! Свершилась беда, — заговорила она теми же словами, какими встретила его после смерти Августа, — но нам не следует унывать. Многие великие отцы теряли сыновей. Однако жизнь продолжалась. Может быть, боги будут к нам милостивы, и Ливилла порадует нас новым потомством.

Тиберий пытливо заглянул в ее глаза и, как обычно, ничего не увидел. В этих двух бездонных колодцах утонуло немало страшных тайн. Одной больше, одной меньше — не разглядишь.

Выслушав еще несколько каменно-мертвенных фраз Августы, он возвратился к себе в кабинет, так ничего и не поняв. Несомненным было одно — Августа радовалась происшедшему. Зато сам Тиберий теперь боялся показываться на глаза людям. Он чувствовал себя, как человек, которого застукали наедине с трупом. В такой ситуации никакие слова, никакие оправдания не заставят свидетелей забыть то, что узрели их глаза. Тиберию казалось, что все сверлят его испытующими взорами. В лицах окружающих ему виделись упреки и обвинения. "Мы всегда знали, что ты самый гнусный преступник на свете, и вот теперь тайное стало явным! — говорили эти экспрессивные физиономии. — Ты на весь мир заявил о своей порочности!" Их взгляды проклинали его, бросали в него камни, язвили душу отравленными стрелами! Эти взгляды были подобны плевкам! "Знай же, тиран, что физическая смерть Германика стала твоей нравственной гибелью!" — постоянно звучал у него в мозгу непроизнесенный вслух приговор его подданных.