Патрик Рамбо - Битва

Маршал встал с пушки и проводил взглядом адъютантов, увозивших генералам печальный приказ, потом посмотрел на Лежона.

— Спасибо, полковник. Можете возвращаться в штаб. Если останетесь живым и в один прекрасный день захотите поведать людям нашу попахивающую безумием историю, я разрешаю вам сказать, что вы видели маршала Ланна обезоруженным. Не в бою, конечно, а приказом. Достаточно одного слова, чтобы бросить тень на солдата. Что обо всем этом думает Массена?

— Не знаю, ваше превосходительство.

— Он должен прийти в ярость, как и я, но он не такой вспыльчивый и крикливый. Он держит свои эмоции при себе. Если только ему не наплевать на все... — Ланн глубоко вздохнул. — Я хочу, чтобы этот отход стал образцовым в своем роде. Передайте это его величеству.

Лежон уехал, оставив Ланна посреди вытоптанного пшеничного поля. Полковник думал о необычном характере этого сражения: оно слишком часто воодушевляло и разочаровывало его участников, а это сильно действовало на нервы. Что же до самого действия, то оно просто растворялось в эмоциях.

Припекало. Лежон поймал себя на мысли, что он не прочь вытянуться где-нибудь в тени и вздремнуть до вечера. Он безумно любил бы Вену, если бы приехал сюда простым путешественником! У него в ушах, словно наяву, звучал певучий голос Анны Краусс. Когда война закончится, они вместе пойдут в Оперу... Лошадь Лежона то и дело перепрыгивала через изуродованные, ко всему безразличные трупы.

Ординарец полковника Лежона поглощал куриную тушку с такой скоростью, словно не ел, по меньшей мере, дня три. Вручив письмо мадемуазель Краусс, он попал в руки Анри, и тот немедленно засыпал его вопросами. Ординарец был славный малый, но и враль — каких поискать. Он с удовольствием раздувал собственные заслуги и симулировал усталость от боев, хотя благополучно пережил их на острове Лобау вдали от свиста пуль и ядер. Но когда Анри спросил, не голоден ли он, пройдоха мигом просветлел лицом и потопал за ним на кухню, марая чистый пол забрызганными грязью сапогами. Там он уселся за стол, расстегнул мундир и бесцеремонно запустил пальцы в блюда, приготовленные из продуктов, втихаря поступавших из интендантства. В особо важных местах своего рассказа ординарец Лежона размахивал наполовину обгрызенной куриной ножкой и замолкал лишь для того, чтобы наполнить стакан молодым белым вином, причем происходило это едва ли не ежеминутно.

— Вчерашний день выдался тяжким, — говорил он с набитым ртом, — но полковник не получил даже царапины, клянусь! А сегодня утром, когда мы с ним расстались на большом мосту, к переправе начали стягиваться войска маршала Даву с пушками и припасами.

— Судя по вашему аппетиту, этих припасов вам чертовски не хватало!

— Вы совершенно правы, месье Бейль. Они прибыли вовремя. На острове уже почти не осталось дичи.

— А как дела на поле боя?

— Все идет в полном соответствии с планами его величества, как сказал мне полковник Лежон, месье. И, если судить по его уверенному тону, так оно и есть. Наши парни разошлись не на шутку и задали австрийцам хорошую взбучку. Так что, победа уже не за горами.

Анна Краусс вошла в кухню с письмом от Луи-Франсуа, написанным по-немецки, и замерла, не сводя глаз с прожорливого лейтенанта, который показался ей чересчур вульгарным. Присутствие доктора Карино, приехавшего навестить Анри и проверить, как тот принимает прописанные лекарства, оказалось весьма кстати: доктор вполголоса переводил девушке рассказ офицера. С каждым словом Анна бледнела, зябко куталась в вышитую шаль, а ее пальцы непроизвольно комкали письмо Лежона. Анри наблюдал за ней краешком глаза и никак не мог понять, почему она не радуется хорошим новостям. Он не сразу вспомнил, что мадемуазель Краусс была австрийкой и, возможно, ее отец сражается под знаменами эрцгерцога. Ее беспокойство было вполне естественным: победа одних означала поражение других, и ситуация в глазах Молодой женщины становилась невыносимой, независимо от исхода сражения. Все это противоречило теориям Анри о превосходстве любви над семейными узами и национальной принадлежностью. Он углубился в размышления, едва прислушиваясь к словам ординарца, который, расписывая военные подвиги, принялся уписывать паштет из заячьей печени. А что, если Анна не влюблена в Луи-Франсуа? Есть ли тогда шансы у него?

— Тогда, — продолжал лейтенант, запихивая в рот приличный кусок паштета, — император приказал наступать, и вся армия одновременно вышла из тумана...

«Ну да! — убеждал себя Анри, с трудом сдерживая улыбку. — Она не любит его!» Анна выглядела совсем несчастной, и безмолвно опустилась на стул, пока Карино продолжал переводить рассказ о наступлении войск Наполеона и бегстве полков Гогенцоллерна, превратившемся в изложении лейтенанта в окончательный разгром. На глазах Анны навернулись слезы, скомканное письмо выпало из руки, но она даже не заметила этого. Доктор ободряюще положил руку ей на плечо, и девушка горько расплакалась к превеликому удивлению лейтенанта, продолжавшего жевать паштет, как корова жвачку. Он налил полный стакан вина и встал, чтобы подать его рыдающей барышне.

— Она очень разволновалась, бедняжка. Немного вина пойдет ей на пользу...

Анри жестом остановил его, забрал стакан и выпил.

— Прежде всего, ей нужен отдых.

— Да, без привычки война плохо влияет на людей.

Лейтенант отрезал толстый ломоть паштета и продолжил свою болтовню:

— Уж поверьте, ей далеко до любовницы герцога Монтебелло. Она приехала на остров и даже спросила у меня, потому что я как раз был там...

— Спасибо, лейтенант, спасибо, — прервал разговорчивого ординарца Анри, намереваясь помочь доктору Карино проводить Анну Краусс в ее комнату, но девушка нервным жестом остановила его. Доктор извинился за нее, воздев глаза к потолку. Когда за ними закрылась дверь кухни, Анри подобрал письмо Лежона, разгладил его, но прочитать не смог.

— Вы понимаете по-немецки, лейтенант?

— Нет, месье Бейль, сожалею. Я малость говорю по-испански, что есть, то есть, и то благодаря участию в испанской кампании вместе с господином полковником, но немецкого не знаю, еще не успел выучить.

И он обрушил на Анри свои рассуждения по поводу неимоверных трудностей этого языка.

Винсенту Паради снились простые, бесхитростные сны. Их даже трудно было назвать сновидениями, они походили скорее на лубочные картинки, причем всегда одни и те же. Эти сны возвращали его в родную деревню, показывали знакомые с детства холмы, захламленный двор, где отец смешивал перегнившие листья с навозом, чтобы удобрить землю. Семья жила тем, что выращивала на своем наделе, и на протяжении многих лет этого было достаточно. В прошлом году забили кабана; такое редкое событие запоминалось надолго, тем более, что в нем участвовали соседи. Кабана разделали, а мясо сложили в кадку для засолки. Соль дал староста деревни. Он особенно не вникал в тонкости ведения отчетных книг и реестров, зато хорошо понимал, что надо прятать молодежь от господ из города, особенно от тех, кто носился с идеей осушения окрестных болот. Народ в деревне жил привычной, однообразной жизнью, рождался и умирал своей смертью, но однажды нагрянули жандармы с солдатами и забрали самых крепких парней на войну. Винсенту не повезло, как и старшему брату. Откупиться от рекрутчины тоже не удалось — в семье каждое су было на счету; а следовать примеру Брюа, дружка, ишачившего в деревенской дубильне, совсем не хотелось. Сообразительный Брюа нашел оригинальный способ откосить от армии. Широко улыбаясь беззубым ртом, он говорил: «Как видишь, я вырвал себе все зубы до единого. Без зубов картуш с порохом не разорвешь, а раз так, то армии ты не нужен!» Не пожелав расстаться с зубами, Винсент покорно побрел за сержантами.