Владимир Голяховский - Крушение надежд

Рупик Лузаник, узнав об указе, сказал дома Соне:

— Ой-ой, власти пробуют остановить или затруднить утечку мозгов — эмиграцию интеллектуальной элиты. А кто хочет эмигрировать? Почти исключительно евреи. Этот указ — прямая антисемитская выходка кремлевских правителей.

Соня пожала плечами:

— По-моему, кто хочет, пусть едет. Не наше дело.

Однако во всем западном мире началась волна протестов. Группа из двадцати одного лауреата Нобелевской премии написала публичное заявление, обвинив кремлевское руководство в «массовых нарушениях прав человека». В европейских столицах и в США началась кампания по сбору денег для оплаты. Везде развесили плакаты-призывы: «Выкупайте новых рабов — советских евреев с высшим образованием».

Мгновенно распространился анекдот, сочиненный Моней Генделем: «Раньше говорили, что жиды продают Россию, а теперь Россия продает жидов». Алеша Гинзбург поместил эпиграмму в самиздатском журнале и ее распевали, как частушку:

Рупику в кабинет позвонила секретарь ректора Ковырыгиной:

— Ректор просит вас срочно явиться к ней.

— Зачем, что случилось?

— Будет внеочередное партийное собрание, она хочет видеть вас перед этим.

— Но я не член партии.

— Собрание открытое, и ректор обязывает вас быть на нем.

Рупик терпеть не мог ректора, типичную советскую бюрократку, и был зол, что его отрывают от дела. Но что делать? Если велела, надо идти. К его удивлению, в кабинете Ковырыгиной собрались одни евреи, профессора Курляндский, Шехтер, Кан и Мошкелейсон. Все слушали, она с возмущением говорила:

— В нашем институте произошло чрезвычайное происшествие. Научный сотрудник кафедры глазных болезней Исаак Лахман, потеряв всякий стыд, подал заявление об увольнении в связи с отъездом в Израиль. Уволить мы его, конечно, уволим, но сначала выведем на чистую воду, покажем всему коллективу его подлое лицо. Вы знаете, как к этому относится правительство, оно требует от отъезжающих возвратить расходы, потраченные государством на их обучение. Наша страна не обязана образовывать людей для других стран. Россия дала ему образование и возможность хорошей работы, а он платит ей черной неблагодарностью. Вы должны выступить на собрании с осуждением его поступка. Я жду от вас суровой критики этого сиониста и предателя, он опозорил весь наш коллектив. Надеюсь, вы будете выступать как можно резче.

Рупик слушал с напряжением и испугом, и думал: «Ой-ой, еврея натравливают на еврея». То же самое чувствовали остальные, но все молчали. Никто из них Лахмана не знал и до сих пор о нем не слышал, но Ковырыгина поставила их в такое положение, что отказаться они не смели: не выступишь — тебя самого станут «разбирать» на собрании как сиониста и выгонят с работы.

Курляндский и Шехтер были старые профессора, пережившие сталинизм, они хорошо помнили «дело врачей-отравителей», когда всех евреев заставляли выступать против известных профессоров [167] «Дело врачей-отравителей» описано во второй книге «Еврейской саги» («Чаша страданий»). . Это им было не внове. Но Рупик был совершенно растерян, его бросало в холодный пот, неужели ему придется выйти на трибуну и порочить незнакомого еврея только за то, что тот «осмелился» захотеть уехать в Израиль? Что говорить, как говорить? Надо суметь как-то вывернуться, чтобы получилось вроде и осуждение, но и не совсем осуждение. Как?

До чего же противно было ему идти в аудиторию! Тяжелая тоска сжимала грудь, и ноги шли тяжело. Войдя, Рупик заметил, что собралось не меньше двухсот человек, но знакомых евреев не было видно. Значит, пришли только те, кого вызвала ректорша, другие постарались избежать собрания. Самого Нахмана тоже не было, он просто не явился, не хотел быть объектом прямых обвинений. И его начальник, заведующий кафедрой профессор глазник Святослав Федоров, тоже не пришел. Впрочем, он не посмел бы не прийти, но его тесть работал в ЦК партии, и Федоров пользовался особым положением зятя большого босса. Аудитория состояла из русских — профессоров, доцентов и ассистентов, много было женщин, все они шумели, возмущенно переговаривались.

Секретарь партийного комитета Троянский открыл собрание:

— На повестке дня обсуждение недостойного поступка некоего Исаака Лахмана. Этот отщепенец подал заявление на отъезд в Израиль, в сионистскую страну, в страну-агрессор, которая мешает нормальной жизни дружественных нам арабских стран. И он еще посмел написать в своем заявлении, что хочет выехать на так называемую «историческую Родину». Товарищи, наша Родина дала ему все, а он проявляет к ней черную неблагодарность. Предлагаю выступить нашим товарищам и высказать их мнение по этому поводу.

Он не сказал «товарищам евреям», но большинство голов сразу повернулись в их сторону. Только немногие смущенно опустили глаза и отвернулись. Первым бодро поднялся на трибуну Курляндский, он говорил спокойно и уверенно, натренированно:

— Товарищи, я возмущен поступком Лахмана. Советское государство дало ему возможность получить образование и хорошую работу, а он захотел уехать. — Он продолжал гладко говорить слова осуждения, но ловко избегал слов «еврей» и «Израиль».

В зале раздавались истерические крики женщин:

— Да он просто сионист!

— Он еще посмел называть Израиль «исторической родиной»!

— Он изменник!

— Он предатель!

Из президиума крикнула ректор Ковырыгина:

— Пусть он вернет деньги, которые государство потратило на него!

Да, да, пусть заплатит за все, что ему дали! — поддержали несколько голосов.

Это вызвало бурю аплодисментов. Курляндский закончил:

— Я считаю, что таким, как он, нет места в нашем коллективе и в нашем обществе.

Рупик слушал и, при всем напряжении, все-таки саркастически подумал: «Вот этот Лахман и решил уехать из этого общества, не спросив твоего мнения».

После почти такого же выступления Шехтера вызвали Рупика:

— Слово имеет профессор Лузаник.

У Рупика почти кружилась голова, в ушах шумело, перед глазами была какая-то муть, даже ноги не слушались, но все-таки он поднялся на трибуну. Что говорить, как говорить? Он решил: если эти двое уже все сказали, для чего мне начинать снова клеймить Лахмана? Язык ему повиновался с трудом:

— Товарищи, я присоединяясь к мнению моих коллег. — И остановился, замолчал.

Громкий голос Ковырышной:

— Но вы осуждаете его поступок?

Рупик быстро соображал: ведь все собрание устроено для осуждения, значит…

— Да-да, конечно…

Он чувствовал: почти вся аудитория смотрит на него недоброжелательно. Под этими взглядами он спустился с трибуны и сел на место [168] Описанное собрание, действительно, состоялось в институте, автор сам был его участником. .