Владимир Голяховский - Крушение надежд

— Боже, как хорошо!.. Только будь осторожен, мне не надо мальчиков и девочек…

Когда истощились опьяняющие ласки и наслаждение, они лежали рядом, лицом к лицу. Он гладил ее волосы, а она медленно водила пальцем по его губам:

— Думаешь, легко быть красивой женщиной? Говорят, не родись красивой, а родись счастливой. А у меня наоборот, не родись счастливой, а родись красивой. И вся жизнь наоборот, мне не везет с мужчинами. Но с тобой я счастлива. Объясни мне, почему ты поэт?

— Наверное, я чересчур чувствителен, слишком наивен. Поэту нужна чувствительная душа, Пушкин называл это высокой страстью… «для звуков жизни не щадить».

— Для чего нужна поэзия?

— Ты задаешь слишком серьезные вопросы.

— Не хочешь отвечать?

— Хочу. Некрасов писал, что в душе каждого человека есть клапан, который отворяется только поэзией. Я люблю стихами отворять эти клапаны.

Маргарита приподнялась на локте, заглянула ему в глаза и рассмеялась.

— Мне захотелось похулиганить. Можно? Я хочу сказать, что ты отворил сразу два моих клапана — сверху, в душе… — она замялась и добавила: — И внизу тоже.

И Маргарита притянула его к себе.

Когда о поджоге малаховской синагоги стало известно за рубежом, русским властям пришлось волей-неволей завести следствие. Алешу и Моню вызывали как свидетелей, они давали показания. Но следствие велось вяло, выявлять и наказывать преступников не торопились. Видя, что дело не продвигается, Павел попросил Сашу Фисатова:

— Ты член коллеги адвокатов Москвы. Надо как-то заставить власти отреагировать на этот акт антисемитизма. Не можешь ли ты повлиять на это дело?

— Дядя Павел, я попробую. Но от кого это зависит?

Павел усмехнулся:

— Саша, у нас в стране многое зависит от Министерства государственной безопасности, а уж когда дело касается антисемитизма, то дорожка ведет прямо туда.

Саша долго добивался приема у какого-нибудь важного начальника, в конце концов его принял заместитель министра. Сидевший перед ним генерал хмуро смотрел на него. Саше он очень напомнил следователя СМЕРШа, который допрашивал его в 1945 году, только вроде бы этот был потолстевший и еще более важный. Он подумал: «Может быть, так оно и есть». Но что было толку вспоминать? Если это и был он, то не мог запомнить Сашу, ведь он послал в лагеря тысячи таких, как Саша. Генерал тоже знал, что Саша сидел в советском лагере по решению СМЕРШа, а потом был награжден высшей боевой наградой. Он не считал, что это могло быть по его вине, не понимал, зачем явился Саша, и ждал, возможно, этот посетитель станет качать права. Вместо этого Саша рассказал ему о поджоге синагоги и закончил:

— Это акт антисемитизма, за который надо строго наказать. А поджигателей до сих пор даже не задержали.

Генерал почувствовал облегчение, разговор об антисемитизме легче и приятней, чем воспоминания о допросах. Он удивленно пробурчал:

— Да, нам известно об этом инциденте. Но вам-то, Александр Иванович, какое дело?

Саша, при всей своей мягкости и застенчивости, вспылил:

— Как какое дело? Вы считаете, что люди не должны реагировать на акт антисемитизма?

— Ну, этого я не говорил. Но вы уж очень близко принимаете это к сердцу.

Саша мог бы рассказать тупому генералу, как ему пришлось скрывать свое еврейство от антисемитов фашистов, чтобы спасти свою жизнь, и как теперь ему тяжело это скрывать и жить под чужим именем, опять-таки чтобы не открываться советским властям. Но он только сказал:

— Я потому и пришел к вам, что принимаю это близко к сердцу. Этот поджог — позор на весь мир. Надо обязательно найти и судить поджигателей, чтобы об этом все узнали.

Генерал отреагировал быстро, но зашел с неожиданной стороны:

— Мы, конечно, примем меры, но разглашать это на весь мир не стоит. Мы давно следим за Малаховкой. По нашим сведениям, там свили гнездо сионисты. Мы не можем допустить, чтобы они продолжали свою деятельность. Но мы не допустим и того, чтобы нашу страну открыто обвиняли в антисемитизме. Мы найдем поджигателей. Но суд должен быть закрытым, не для разглашения.

Саша рассказал о своем визите Павлу:

— Какие сионисты! — воскликнул Павел. — Они в каждом еврее хотят видеть сиониста. Я сам бывал в Малаховке и знаю о ее жителях от Алеши. Это обычные советские люди, только одно у них плохо: в паспорте написано «еврей». Сами же власти это им написали и сами за это подозревают на каждом шагу.

Все же по указке генерала прислали нового следователя, он стал проверять листовки через лупу и обнаружил, что в шрифте была одна и та же рассеченная буква. Проверили печатные машинки в Малаховке, так как их было мало, вскоре нашли машинку с рассеченной буквой. Стали проверять, кто имел к ней доступ. И выяснилось, что листовки печатали два студента-комсомольца.

Поджигателей арестовали и постановили судить закрытым судом.

Павел возмущался:

— Почему закрытым?

Саша объяснил, насупленно глядя в сторону:

— Дядя Павел, это все из-за Министерства госбезопасности, они не хотят, чтобы на суд проникли иностранные журналисты. И поделать ничего нельзя.

— Но если это суд, хоть и закрытый, то кто будет их судить, обвинять и защищать?

— Судья — очень строгая баба, насквозь партийная. Будут два специально отобранных народных заседателя. — Саша по обыкновению склонил голову набок: — А адвокатом подсудимых назначен я.

— Ты?! Ты будешь защищать этих мерзавцев? — Павел был поражен.

— Ну, дядя Павел, вы не волнуйтесь. Я сам вызвался защищать их на суде.

— Зачем, почему?

— Я хочу построить защиту так, что она обрисует не только самих преступников, но и живучесть антисемитизма в нашем обществе. Я уверен, что смогу сделать это лучше любого другого.

Павлу очень хотелось присутствовать на суде, и Саша сумел оформить его своим помощником. На процесс Саша явился без орденов, ничем не выделяясь среди других. Павел поражался, как два дня во время опроса подзащитных Саша дотошно и мягко выспрашивал их о семьях, об учебе, об активности в общественной жизни, об интересах. Вопросы он ставил так, как будто всячески хотел подчеркнуть положительные стороны своих подзащитных, их возможную невиновность. Из ответов получалось, что они были типичными примерными комсомольцами, воспитанными в лучших традициях. У толстухи судьи создалось впечатление, что адвокат тряпка. Она иронически поджимала губы, иногда скептически морщилась и бросала по сторонам короткие реплики двум народным заседателям, видела, что защитник клонит процесс в какую-то непонятную сторону.

И вот наступил третий, заключительный день. На это заседание Саша явился в пиджаке со Звездой героя и орденскими колодками. Увидев это, суровая судья вытаращила глаза. Она слышала, что он был участником войны, но не знала, каким он был героем. Два народных заседателя тоже поразились. Подсудимые, опустив головы, украдкой поглядывали на своего украшенного наградами адвоката. И вот Саша начал свою защитную речь.