Валентин Кухтин - Коридоры кончаются стенкой

— Договорились.

— Ну и ладно.

Домой вернулись около полуночи. Развезли по домам Лубочкина и Андрианина.

— Знаешь что, — предложил Малкин, когда машина, мягко затормозив, остановилась у горотдела, — я загляну в дежурку, выясню обстановку, а ты подожди здесь. Поедем ко мне. Попьем кофейку, поговорим обстоятельно. Месяц, как ты здесь, а еще толком и не поболтали.

— Я за, — согласился Кабаев. — Только в дежурку ходить тебе не следует. Обстановку выяснишь по телефону. На месте Абакумов, Сайко — пусть управляются. Или я не прав?

— Прав, прав. Конечно, прав. Алексей! — обратился он к шоферу. — Форель отвези ко мне домой. Себе тоже возьми на уху, порадуй детишек. Знаешь, — признался Малкин, когда они остались вдвоем, — я не совсем доверяю Абакумову. Мужик башковитый, но нерешительный. Что у него за каша в голове — черт его знает, но никакой, понимаешь, инициативы. Хотя идей, чувствую, полная задница.

— Он же работает у тебя без году неделю. Присматривается. И осторожничает, конечно. А ты, рад стараться, все взвалил на себя. Оставь за собой общее руководство, дай ему возможность развернуться, а потом оценивай. Да не бей наотмашь за каждую ошибку — получишь и творчество, и инициативу. А недоверие сковывает, разве ты не знаешь?

— Нет, ему это не поможет. Его бы на самостоятельную работу, начальником небольшого органа. Да-а… А вместо него я бы с удовольствием забрал тебя. С тобой как-то легко и надежно. А? Ты не против?

— В принципе нет. Но топтаться по Абакумову не хочу. Определишь его так, чтобы не обидеть, решай со мной.

— Молодец, Ваня. Ты надежный друг, — обрадовался Малкин.

— Наконец-то! — саркастически улыбаясь, встретила супруга Малкина подгулявших друзей. — Наконец-то оне изволили вспомнить о тлеющем домашнем очаге. Какая радость, какое счастье! Вам душ, кофе, чего-нибудь горяченького или горячительного? На стол или, может, в постель?

— Не кривляйся, любовь моя, тебе не идет, — Малкин неуклюже чмокнул жену в щеку. — Упреки я выслушаю потом, а сейчас принимай дорогого гостя. Узнаешь?

— Нет. Наверное, кто-то отбившийся от дома вроде тебя.

— Ага-а! Значит, узнаешь. Тогда приготовь душ, кофе и чего-нибудь горяченького. И поздоровайся с гостем.

— Здрасте, Иван Леонтьевич! — женщина слегка присела в шутливо-почтительном поклоне и подставила Кабаеву щеку для поцелуя. — Вот сюда, — показала она розовым пальчиком, — а ту щеку теперь с год мыть не буду, как-никак муж поцеловал. Так ты в душ? — повернулась она к мужу. — Еще не забыл, где находится? Ну иди, иди, как-нибудь сам управишься. Кофе я приготовлю, а вот горяченького — не обессудь. Посмотри на часы. Сколько? То-то и оно.

— Ладно, иди спи. Обойдусь без сопливых. Появишься дома раз в неделю — и то не как у людей. Кыш! — Малкин взял супругу за плечи, развернул ее на сто восемьдесят градусов и легонько подтолкнул в спальню. — Отдыхай, отдыхай, Надюш. Мы еще посидим, погутарим.

Незлобиво-ворчливая перебранка между супругами вызвала у Кабаева теплую волну воспоминаний. Захотелось домашнего уюта, — которого так не хватало ему в длительных служебных командировках. Несколько лет назад, уезжая из Краснодара, думал, что пришел конец мытарствам, что теперь уж напрочь осядет в Армавире, наладит быт, заживет по-людски. Краевое начальство размышляло иначе. Почти ежегодно, в преддверии особого курортного периода, его отправляли в Сочи для участия в подготовке и проведении мероприятий, обеспечивающих безопасность вождей, их соратников, родни и многочисленной челяди. Иногда на месяц-другой ему удавалось привезти в Сочи свою семью, но в гостях — не дома, как бы хорошо там ни было. Сегодня, или, вернее, уже вчера, после откровенной беседы с Малкиным он впервые понял, насколько реальной стала угроза потери даже того относительного уюта, который был предоставлен ему прижимистой судьбой.

— Слушай, Иван Павлович, — заговорил Кабаев о сокровенном, как только оба уселись на кухне перед сверкающим самоваром.

— Счас… минутку… Надя! Надюш! Иван заночует у нас. Постели ему где-нибудь в закутке! Шучу, — повернулся он к Кабаеву. — Насчет закутка шучу. Так. И что?

— Ты на Поляне говорил о возможном аресте. Это серьезно?

— Да, а что?

— Ты полагаешь, что реальная опасность существует?

— А ты вроде сам не видишь. Февральско-мартовский Пленум ЦК словно с цепи всех сорвал. А тебя что, не коснулось, что ли? Посмотри, какой размах арестов по спискам, альбомам, национальным, социальным признакам. Каждый день телеграммы из Ростова, Москвы — не знаешь, за что хвататься. То им греков подавай, то поляков, то латыши потребовались, то немцы. То усиль нажим на троцкистов, то надави на сектантов. Нет, я не хочу сказать, что… ты пей, пей кофе — остынет. Нажимай на печенье, я, грешным делом, люблю. Да. Так я не хочу сказать, что раньше этого не было. Но одно дело провести массовую операцию в связи с какой-то особой ситуацией и совсем другое, когда ночные облавы и не на улицах, а в домах, в жилищах, становятся системой. Тут, знаешь, пахнет нехорошим.

— Ты это осуждаешь?

Малкин испытующе-строго посмотрел в глаза другу.

— Да, — сказал твердо, — осуждаю.

— Значит, решения о массовых арестах принимаешь помимо воли?

— Эти решения принимаю не я. Команда поступает из Центра. Я — исполнитель. Я утверждаю списки, которые составляете вы, мои дорогие помощнички, и которые согласовываются с УНКВД. Вот так. За что брать, что поставить человеку в вину — приходится думать, изобретать. Хорошо, если есть хоть какая-нибудь зацепка.

— Донос, например.

— Донос. А что? Сегодня это основной источник информации. Главный движитель. Желательно, конечно, мотивы доноса выяснить до его реализации. Какую цель он преследует? Люди-то наши советские, они ж ко всему приспосабливаются, к любой ситуации. Научились решать свои проблемы нашими руками. Ты заметил? Донес на мужа любовницы — устранил соперника; донес на соседа по коммуналке — решил свой жилищный вопрос; донес на престарелого родителя — избавился от лишнего рта. Помог убрать начальника — открыл для себя перспективу роста. Народ растлевается, ты верно заметил.

— Так ты это понимаешь, Иван? Тогда почему… извини, но массы тебя воспринимают отрицательно.

Малкин нахмурился. Задышал часто. Сказал угрюмо:

— Знаю, Ваня, знаю. Вешают на меня и коварство, и необузданность, и жестокость. Сожалею, но я действительно обладаю этими качествами в избытке. Такая работа. Удивлен? — Малкин горько усмехнулся. — В любом из нас эта пакость сидит, мы ведь тоже разлагаемся вместе с массами, это ж не секрет. Я на острие борьбы, поэтому моя обнажена до предела. В других она спит до поры до времени.