Валентин Кухтин - Коридоры кончаются стенкой

К резкости Малкина все привыкли, потому горячность его никого не задела. Вот только успел заметить Кабаев, какой радостью загорелись глаза. Лубочкина, когда Малкин в своем страстном монологе обрушился на Колеуха.

В Адлере, оставив трассу, свернули в горы. Начался крутой подъем. Узкая дорога, не успевшая еще утратить примет недавней реконструкции, талантливо повторяла зигзаги стремительной Мзымты. Крутой подъем с резким поворотом, замысловатый зигзаг… — Слева горы, поросшие лесом с густым подлеском и переплетениями лиан, справа — обрыв. А глубоко внизу, сжатая скалами, «Бешеная река», бурлящая, клокочущая. «Эмка» на приличной скорости преодолевает затянувшийся подъем, и всякий раз, когда она оказывается перед головокружительным поворотом, у Кабаева замирает сердце.

Он непроизвольно напрягается, впиваясь побелевшими от натуги пальцами в спинку переднего сиденья. Малкин исподволь наблюдает за ним в зеркало заднего вида.

— Ну, что? — язвит он, щуря глаза. — Не пора еще приводить в чувство? Нормально? Терпи, терпи, казак, атаманом будешь. Цель где-то рядом, еще раз столько и почти полстолько.

— Это хорошо, — принимает шутку Кабаев, — а то уж совсем душа изболелась за тебя и руки занемели.

— Это еще почему? — притворно удивляется Малкин.

— А ты не видишь? Держу сиденье, чтоб не потерять тебя на повороте.

— Э-э! Да ты, я вижу, и впрямь освоился. Ладно, квиты. Но сиденье все же не отпускай и держи покрепче.

Лубочкин с Андрианиным рассмеялись. Усмехнулся Малкин. Улыбнулся Кабаев. На душе его стадо спокойней и сердце отпустило. Он с любопытством стал поглядывать вниз, туда, где куражилась река.

— Силища. Ей бы турбину помощнее, — взглянул он на Лубочкина.

— Придет время — освоим, — убежденно пообещал Лубочкин — не сразу и Москва строилась.

— А знаешь, откуда течет эта водичка? — обернулся Малкин к Кабаеву. — Во-он там, — он махнул рукой в сторону горных вершин, подпирающих небо, — на склоне Главного Кавказского хребта есть небольшая горка. Лоюб называется. Это над уровнем моря примерно три, может, около трех километров. Оттуда вытекает ручеек… Течет, резвится, набирает силу, и чем ближе к людям, тем лютее становится. Не зря назвали Мзымтой — бешеной рекой.

— Черкесы назвали?

— Вероятнее всего, да. Есть водопады — как-нибудь покажу.

Позади остались Галицино, Кепша. Миновали Красную Поляну. На выезде у развилки подобрали Храмова. Углубились в лес и минут через двадцать по наезженной колее добрались до цели.

Выйдя из машины, Кабаев замер, очарованный. Пока его спутники разминались и отряхивались, он во все глаза смотрел на райский уголок с дикой прелестью вековых пихт и сосен, устремленных вершинами к высям горных хребтов. Любуясь нерукотворным чудом, он не сразу увидел деревянный домик, приютившийся на опушке леса, окаймляющего залитую солнцем небольшую поляну.

— Бивак наполеончиков, — привлек его внимание к постройке Малкин.

— Да-да, — невпопад откликнулся Кабаев. — Словно боровичок: стоит на виду, а в глаза не бросается.

Срубленный из ладно подогнанных бревен, на вид неказистый, домик великолепно вписывался в ландшафт, и, казалось, убери его отсюда — осиротеет вековой дуб, что распял над ним могучую крону, утратят привлекательность благородные каштаны, стоящие поодаль, а сумрак пихтовника, подковой охватившего постройку, станет сырым и неуютным.

К приехавшим подошел радушный «лесник» — невысокий плотный крепыш с симпатичным улыбчивым ртом и быстрым пронзительным взглядом. Борода густая, без единой сединки, одежда простая, но чистая и отглаженная. Выправка и повадки военного — это Кабаев приметил сразу. «Лесник» поздоровался со всеми за руку, пригласил в дом и пошел впереди гостей.

— Твой? — шепотом спросил Кабаев, кивнув на «лесника». — За версту видно, что твой.

— Мой — не мой, — отмахнулся Малкин. — Свой. А насколько свой — скоро поймешь.

В просторной прихожей Кабаев с удивлением обнаружил уютный уголок для отдыха охотничьих собак. На стене у входа, отделанной плахами неочищенной березы, на массивной дубовой подставке увидел парные оленьи рога, на ответвлениях коих висели новенький дождевик, пустой патронташ, несколько поводков для собак. На полу чистой шерстью лоснилась шкура дикой свиньи. Зал сверх ожидания оказался просторным. Но поразило Кабаева его убранство. Оленьи и медвежьи шкуры на стенах и полу. Чучела птиц и лесного зверья и масса поделок из короны сброшенных оленьих рогов. Подсвечники с оплавленными стеариновыми свечами, пепельницы, сигаретницы, подставки для письменных принадлежностей. Все размещено, как ему показалось, со вкусом, броско и красиво. Кабаев остановился у чучела нападающего ястреба, насаженного на стальную спицу. «Как символично, — подумалось Кабаеву, — сильный убивает слабого. Появляется более сильный — и оба оказываются на спице. Все, как у людей».

— Любопытно, правда? — вывел Кабаева из раздумий голос Андрианина. Оказалось, он давно стоял рядом, а Кабаев и не заметил. — Наводит на размышления, правда?

— Это когда увидишь впервые, — заметил Малкин. — Однако безделица есть безделица, к ней быстро привыкаешь и после просто не замечаешь. В августе — сентябре сюда нагрянут московские орды: все разгребут, с мясом повырывают. И не столько они, сколько их челядь, жадная и ненасытная.

Кабаев забеспокоился: Малкин говорил слишком откровенно. Он осуждающе посмотрел в его глаза.

— Дивная красота, — сказал, чтобы хоть как-то смягчить впечатление от резкости друга. — За годы службы в органах реквизировал всякое такое. Но это — искусство.

— Да никакое не искусство, — возразил Малкин. — Местные умельцы. Это все, что они могут. Ширпотреб.

«Лесник» пригласил к столу. Расселись. Кабаев, оказался между Малкиным и Лубочкиным.

— Летом тут, конечно, благодать, — обратился он к Малкину, торопливо закусывая выпитую рюмку вяленой медвежатиной, — а зимой? Ни печки, ни…

— Зимой еще благодатней, — прервал его Малкин. — Хочешь — оставайся, посодействую. Запасайся спиртным, заворачивайся в медвежью шкуру и посасывай всю зиму из бутылочки… вместо лапы. Чем не жизнь?

— Представляю, какая это была бы скука.

— Одному — да. А если под бочок приспособить бурую медведицу… — Все рассмеялись и громче других Лубочкин. Снова выпили.

Это, Иван Леонтьевич, здесь отдыхать благодать, — заговорил молчавший до сих пор Храмов, — а жить постоянно и работать — ох как тяжело. Морально, я имею в виду. Вокруг праздные лица и столько соблазнов!

— И все-таки, когда уйду на пенсию, — попрошусь к вам на жительство. Примете? У вас здесь прекрасно.

— Эк, куда хватил! — прошамкал Малкин набитым ртом. — На пенсию он собрался. Ты сперва доживи до нее!