Олег Капустин - Судьба генерала

Рахим, довольный, что гроза прошла стороной, улыбаясь крикнул в открытую дверь. Вскоре Жак почувствовал миазмы тяжёлого смрада. Он оглянулся. В залу принесли большую бочку, полную нечистот. Француз зажал нос надушенным платком. Палачи содрали с дыбы стонущего армянина и швырнули его в бочку. Из неё виднелась только его голова и поднятые руки. Несчастный умолял о пощаде. Улыбающийся Рахим вынул из ножен кривой ятаган, висевший у него на поясе, и взмахнул им. Сталь, сверкнув в пламени факелов, просвистела над бочкой. Бедный армянин, чтобы не лишиться головы, вынужден был нырнуть в нечистоты с головой. Когда он снова вынырнул, отдуваясь и отплёвываясь, кривой клинок снова провизжал над бочкой. И так продолжалось много раз. Турки во главе с Ахмед-пашой покатывались со смеху.

— Господи, вы как дети малые, — махнул рукой с платком француз, морщась. — Надо же сначала узнать, на кого он работал и где документ, а потом уж забавляться.

— Он уже ничего не скажет, — авторитетно заявил главный палач, Рахим. — Он сошёл с ума и теперь может городить только редкую чушь. Слабак, такое, к сожалению, бывает.

— А вот это мы сейчас проверим, — проговорил Жак. — А ну-ка достаньте его из бочки. Сполосните и снова подвесьте. Я хочу с ним поговорить по душам. И уберите вы эту бочку отсюда. Ведь задохнуться же можно!

Когда турки через несколько минут исполнили приказание, дипломат снял фрак, засучил рукава белоснежной рубашки и, взяв горящий факел, подошёл к висевшей на дыбе голой жертве.

— Значит, ты, парень, свихнулся? Ничего не понимаешь? Да? — спросил Жак и поднёс факел к груди Овнаняна.

Переводчик быстро перевёл на турецкий. Чёрные волосы стали потрескивать на груди армянина. Запахло палёным телом. Овнанян закричал и уставился в глаза француза с ужасом.

— Не понимаешь, значит, ничего? А может быть, вспомнишь, на кого ты работал? А? И куда ты дел документ? — вкрадчиво спрашивал Варенна.

Овнанян молчал. Тогда дипломат начал жечь факелом подмышки. Раздался крик и проклятья.

— Что-то мне сдаётся, что ты прикидываешься, — проговорил француз, улыбаясь. — Последний раз я тебя спрашиваю. На кого ты работал? Кто тебе платил? Это были русские? Австрийцы? Где документ? Отвечай, а не то я поджарю твою яичницу прямо сейчас. — И он поднёс факел к низу живота жертвы.

Даже турки скривились, некоторые из них отвернулись. И тут Овнанян вдруг осмысленно посмотрел в глаза француза и отчётливо проговорил:

— Будь ты проклят, франк, не мать тебя родила, а ехидна, — и плюнул в лицо дипломату.

Жак безжалостно исполнил свою угрозу. Раздался страшный вопль. Он волной прокатился по подземному залу, вылетел в открытую дверь в коридор и отголоском докатился до сада, по которому прогуливалась после купания довольная Натали.

— Что это такое? — спросила она у спутниц.

— Не тревожьтесь, госпожа. Это осёл ревёт, — улыбнулась беззаботно молоденькая смуглая служанка.

А в подземном зале тем временем наступила полная тишина. Потрескивали горящие факелы. Овнанян безжизненно висел под потолком.

— Отрубите ему голову и бросьте на базаре, чтобы никому не повадно было предавать своих господ, — махнул рукой паша палачам и проводил недовольно морщащегося гостя в сад.

— Что это вас так долго не было? И чего это от тебя, Жак, палёной свиньёй пахнет? — спросила Натали, наморщив носик, когда француз и Ахмед-паша подошли к беседке, где усадили гостью.

— Это не палёной свиньёй, а палёным армянином воняет, — рассмеялся турок, блеснув белыми зубами. — Хотя вы правы, прекрасная из прекрасных: разницы никакой.

— Фу, не говорите мне такие гадости. Значит, это не осёл так жалобно кричал минут десять назад?

Возбуждённые пыткой мужчины громко рассмеялись.

— Ты знаешь, Жак, — вдруг сказала Натали по-английски, чтобы не понял переводчик. — Мне порой кажется, что нашему турецкому другу не только мальчики нравятся — так он на меня горячо поглядывает, проказник.

А Ахмед-паша улыбался и хитро посматривал на своих гостей. В его руках искрились на солнце чётки из алых агатов. Бусинки, как крупные капли крови, проскальзывали между смуглыми изящными пальцами.

На следующий день по узким, кривым, полутёмным стамбульским улочкам, часто превращающимся в круто спускающиеся с очередного холма лестницы, шёл высокого роста мужчина в элегантном, прекрасно сшитом, тёмно-синем фраке с серебряными пуговицами и модных, цвета густых сливок, широких панталонах, прозванных парижскими остряками «pied d'elephant» — «слоновые ноги». На его голове матово поблескивал высокий цилиндр с сильно отогнутыми полями. В этом щёголе трудно было узнать графа Александра Стародубского, который пять лет назад шагал в простой солдатской шинели в колонне второго батальона 7-го карабинерного полка по пыльным дорогам Персии. Много воды утекло с тех пор. Граф заинтересовался Востоком, на который так бесцеремонно забросила его судьба, выучил турецкий, овладел знаниями, необходимыми офицеру Генерального штаба, и теперь под видом дипломата вёл разведывательную работу в самом сердце Османской империи.

В любом другом восточном городе он, конечно же, стал бы центром внимания жадной до развлечений толпы, но только не в этом, всё повидавшем на своём веку граде. Ведь по камням, по которым шагал лёгкой походкой русский дипломат, уже прошли до него и аргонавты, направлявшиеся за золотым руном, и воины железных фаланг Александра Македонского, и лукавые и коварные византийские императоры, и, наконец, жестокий и просвещённый завоеватель султан Мехмед Второй, водрузивший на купол Святой Софии полумесяц вместо креста. И с каждым завоевателем приходили его спутники, одетые совершенно по-особому, говорившие на своих языках и живущие по своим законам. И город за прожитые почти три тысячи лет устал от этой жуткой пестроты одежд, языков и обычаев. И, наверно, поэтому он и не обратил внимания, когда на его улицах всё чаще стали появляться эти франки в высоких, круглых, чёрных шляпах и в чудных кафтанах с длинными хвостами сзади.

Всё в мире повторяется, особенно на седом от прожитых тысячелетий Востоке. Когда-то давным-давно в Вавилон вошло войско персов, а город городов и не заметил, что на его улицах появились завоеватели. Продолжали торговать все базары. Вавилонцы беззаботно гуляли на свадьбах и дружеских пирушках, а вражеские воины, удивлённо озираясь, шагали и шагали по бесконечным улицам и переулкам. То же самое произошло и в Стамбуле в первую половину позапрошлого века. Стамбульцы торговали или воровали на многочисленных базарах; веселились в жаркие ночи рамадана, поглощая тонны любимого пилава, кто с бараниной, кто с курятиной, кто с фруктами, запивая его миллионами чашек кофе, чая, шербета. Время от времени они ссорились со своими султанами или их визирями, и порой отрубленные головы царедворцев выставлялись на серебряных блюдах перед Беб-аль-Али — Высокими воротами султанского дворца Топкапы, а головы же простого люда не удостаивались даже и деревянных. Их просто сваливали грудой в тёплую пыль на обочинах дорог. Так и не заметили эти ленивые жизнелюбцы, как по их узким улочкам начали уверенно, по-хозяйски расхаживать одетые как денди консулы великих европейских держав, а надменные восточные сатрапы и паши вдруг залебезили перед этими франтами в их хвостатых кафтанах. Так незаметно и началась консульская эпоха, когда слово невзрачного иностранного дипломата стало значить на берегах Босфора значительно больше, чем разодетого в пух и прах в богатейшие восточные одеяния паши, визиря и даже самого повелителя всех правоверных, опоясанного саблей великого Османа, султана, правителя огромной империи, расположившейся от границ Венгрии до Аравийских пустынь и нильских порогов в глубине Африки.