Роман Петрозашвили - У стен Анакопии

— Мамсыр, скажи, какая беда пришла к нам?

Древний старец сначала пошамкал запавшим ртом, потом тонким дребезжащим голосом проговорил:

— Не хочу быть первым вестником... Поторопись в храм, там ты сам узнаешь.

Дадын похолодел. Он понял: кто-то умер.

— Кто? Говори, кто?

Дадын не узнал своего голоса, а когда услышал имя, тихо произнесенное Мамсыром, покачнулся в седле, как от удара меча. Он схватился за голову и с ужасом посмотрел вслед далеко ускакавшему Леону.

— Своей смертью? — выдохнул он с трудом.

Мамсыр некоторое время всматривался в Дадына, потом отрицательно качнул головой.

— Кто убил? Говори, иначе...

Дадын заскрежетал зубами и схватился за меч.

Старец не дрогнул: на смерть он смотрел, как на желанное избавление от тяжкого бремени, которое его ветхое тело уже не в силах было носить.

— Не возьму на себя грех говорить о том, чего сам не видел. От людей же слышал, что Гуда отомстил за тебя. Поспеши же в храм. Ты еще успеешь.

Но Дадын окаменел. Молодой абазг взял под уздцы его коня и повел, другие шли боком, оглушенный горем старик едва держался в седле, его голова свесилась, руки безвольно лежали на луке седла. Сопровождающие старались не замечать блеснувших на его ресницах скупых росинок. Горе снежной лавиной обрушилось на Дадына, оно давило холодной тяжестью, затмило ум. Лишь душа иступленно кричала: «Оу, Амза!.. Амза!..» Вдруг в помутненном сознании Дадына возникла святотатственная мысль: «Духи гор, вы обманули меня!». Старик застонал. Внезапно он хлестнул коня и, чуть не сбив с ног провожатых, помчался во весь опор в Анакопию. Высокая коническая шапка слетела с него, седые волосы растрепались, лицо исказила лютая злоба.

У кого поднялась рука смять невинный, еще не распустившийся цветок абазгских гор? Он, как вихрь, ворвался в ворота Анакопийской крепости и из последних сил наметом поскакал в гору, к цитадели, где стоял малый храм и куда тянулись вереницы людей; они в страхе шарахались от обезумевшего коня и его ужасного всадника. Из последних сил запаленный конь влетел в ворота цитадели. Дадын соскочил с него. Безумным взглядом он окинул толпящихся перед храмом, людей; они испуганно жались,к стене.

— Гуда! — прохрипел Дадын.

В толпе засуетились. Из храма вывели Гуду. Он был бледен, глаза ввалились, ссутулился, как будто придавленный тяжестью. Дадын надвинулся на него.

— Кто убил Амзу? — выдавил он.

Гуда вздрогнул и вьшрямился во весь огромный рост. Он будто очнулся от тяжелого сна.

— Сын Дигуа — презренный шакал Сияс погубил твою внучку. Я отомстил ому раньше, чем душа Амзы ушла к духам гор.

Дадын зарычал.

— Весь род Дигуа своею кровью заплатит за кровь Амзы! Ты отомстил, я еще нет... Коня!

Кто-то подвел ему сноего коня. Дадын, так и не зайдя в храм, прыгнул в седло, безжалостно хлестнул чужого коня и стремглав ринулся вниз. Гуда вскочил на чью-то лошадь и понесся за ним. Богумил, до этого сурово наблюдавший за происходящим, последовал за побратимом. Люди у храма запоздало заволновались, тревожно переговаривались:

— Надо предупредить апсху. Только он сможет остановить кровопролитие.

— Верно. Дадын никого не послушает, кроме апсхи.

Оружейник Камуг вошел в переполненный храм, протиснулся к Леону и тронул его за рукав. Леон медленно довернул голову. Камуг даже отшатнулся — неузнаваемо чужим было лицо, а особенно взгляд апсхи.

— Прости, апсха, но я должен сказать... Дадын с людьми поскакал к Дигуа... Польется кровь...

Лицо Леона передернула судорога, но он ничего не ответил и снова стал смотреть на мраморное лицо Амзы. Глаза его были сухи, но душа кричала от боли, она не хотела признавать, не хотела мириться с тем, что Амза уже не протянет к нему нежные руки, не будет шептать ему слова любви, не станет матерью его детей, как она об этом мечтала. Душа Леона кричала о мщении, требовала крови, но он — правитель, он не может позволить себе того, что требует его раненая душа. Так пусть же Дадын насладится местью за них обоих.

Храм невелик, в нем тесно от людей. Женщины стоят по одну сторону, мужчины — по другую. У нерукотворной иконы Божьей матери горит лампада, а у гроба Амзы — погребальные свечи, их много, от них в храме светло и душно. С закопченных стен глядят суровые лики святых апостолов, они призывают молящихся к смирению и отрешенности от суеты земной жизни ради вечного блаженства в царстве небесном, и только скорбные глаза Божьей матери по-земному выражают сочувствие неизбывному человеческому горю.

Леон мучительно подавлял в себе желание упасть перед Амзой на колени и согревать ее лицо и руки своим дыханием, временами ему казалось, что ее длинные ресницы дрожат, и она вот-вот откроет глаза, глубоко вздохнет и улыбнется, он боялся упустить этот момент и все смотрел на нее, но разум подсказывал: так не бывает. «Почему не бывает? Матерь божья, сотвори чудо — верни мне ее!..».

Мать Амзы, приехавшая из Апсилии, и старая знахарка Шкуакуа с расцарапанными в кровь лицами совершенно обессилели и охрипли от плача. Время от времени то одна, то другая вскрикивала сиплым голосом и начинала причитать. К ним присоединялись другие женщины, и тогда храм оглашался громкими стенаниями. Архиепископ Епифан, взмахивая кадильницей, читал заупокойную. Службу он вел на не всем абазгам понятном греческом языке, но скорбь людская не нуждается в переводе. Абазги крестились, вздыхали, жалели рано угасшую Амзу, многие знали, что она невеста правителя, и сочувствовали его горю. Но что значило их сочувствие перед неизмеримой болью Леона! Он едва стоял. Застрявший в горле ком мешал ему дышать. Благовонный дымок ладана из кадильницы усиливал чувство невосполнимой утраты; он понимал слова молитвы, и они приводили его в исступление. Епифан протяжным речитативом выговаривал:

— Святая Матерь божья, будь ходатаицей перед сыном твоим за рабу божью, непорочную деву Амзу, мученически смерть принявшую по наущению диавола-а! В день судный будь заступницей ей перед сыном твоим и вседержа-а-те-лем. Господь всемилостивы-ы-й, прими и упокой душу новопреставленной рабы твоей. Ам-и-и-нь!..

Гуда и Богумил отстали от обезумевшего от горя и жажды мщения старого камарита. Ахра и остальные воины, сопровождавшие Леона, тем более не могли поспеть за ним на своих вконец измученных лошадях. Пока они искали им замену, Дадын, а за ним Гуда и Богумил, ускакали далеко. Как ни торопился Ахра с людьми, но опоздал. Богумила и Гуду он встретил возвращающимися. Оба были пешими. К бокам их лошадей были привязаны длинные шесты, переплетенные скрученными лозами лещины и покрытые папоротником. На вьючных носилках лежал Дадын. Старик истекал кровью; он весь был изрезан мечами, истыкан копьями и стрелами. Дигуа не дал себя застать врасплох. Его родичи потерявшего осторожность Дадына сразили из засады, не дав грозному старику подняться с убитой лошади и взяться за меч. Не добили они его лишь потому, что этому помешали подоспевшие Гуда и Богумил. При виде их родичи Дигуа шмыгнули в лес, полагая, что за побратимами едут другие дадыновцы.