Роман Петрозашвили - У стен Анакопии

— Чтобы меч держать, сила нужна, а сила без пота не придет, — наставительно говорил он. — Чем солонее пот в ученье, тем слаще победа, уразумел?.. Ну, ну, выше руку, не палку держишь — меч.

Дадын стоял в стороне, неодобрительно смотрел на Богумила и утомившихся воинов. Пора бы дать им отдохнуть. Наконец не выдержал:

— Абазги исстари на коне, да с луком. К чему нам ромейские воинские порядки? — сказал он. — Агаряне бьют ромеев конницей.

— Против сомкнутого строя римских легионов никто не устоял... — Так-то римские, — возразил Дадын.

— Верно... Агаряне бьют ромеев за плохую выучку римской науке побеждать, — усмехнулся Богумил. — Силы да стойкости у ромеев нет той, что у римских воинов была. Если бы ромеи воевали так же ловко, как торгуют, были бы и они непобедимы.

Дадын засмеялся. Что правда, то правда: ромеи торговать куда как горазды. Богумил, выполняя наказ воеводы-князя, внимательно вглядывался во все стороны жизни Ромейской империи: немало запало в его голову из того, что он видел на чужбине.

Гуда тоже прилежно занимался с лучниками и сам подолгу упражнялся в стрельбе, возвращая руке былую твердость, а глазу меткость. Он ухитрялся держать в пальцах сразу несколько стрел и пускал их с такой быстротой, что они летели одна вслед за другой. Даже бывалые воины качали головами: «Вот это лучник!». Ни одна стрела не пролетит мимо цели, будь то лещинка толщиной с палец, или бычья шкура с белым квадратом, удаленная на полтысячи шагов. Гуда заказал себе невиданный лук —на локоть выше его роста и такой тутой, что ни один лучник не смог натянуть на него тетиву; стрелы же были — каждая с алабашу. Наконечники, выкованные специально, не плоские и длинные, как лист ивы, а четырехгранные — чтобы латы ими пробивать. На пробу Гуда просадил такой стрелой крепчайшие латы, а заодно и доску, на которую их повесили. Богумил даже поежился: «За щитом от него не укроешься».

Покончив с занятиями и отпустив людей, Гуда уходил куда-нибудь в тень и лежал, ко всему равнодушный. С тех пор, как воин испил из рук Амзы целебный отвар, приготовленный знахаркой, он стал быстро поправляться; его большое костистое тело, как в былые времена, обросло железными мышцами. Но духи гор, вернув к жизни могучее тело Гуды, должно быть, не до конца отпустили его душу. И без того немногословный, он вовсе замолчал, подолгу задумывался, если же отвечал на вопросы побратима, то односложно. Он облюбовал скалу неподалеку от лагеря и подолгу сидел там, положив на колени длинные руки и уронив на них голову. Иногда Гуда на целый день уходил в горы, говоря, что идет поохотиться, но часто возвращался без добычи; для такого лучника, да при обилии дичи, это было необъяснимо. «Значит, не на охоту ходит. Но куда? Что гложет душу побратима?» — терялся в догадках Богумил.

2

В этот день Гуда снова ушел. Он долго пробирался сквозь густой подлесок. Наконец, выбрался на лесистый бугор. Отсюда, сквозь редкие деревья, хорошо видна небольшая лужайка-двор, примыкающая к хижине. Гуда лег в густую траву и затаился. Легкий ветерок шаловливо перебирает листья деревьев, и от этого солнечные пятна на земле в непрестанном игривом движении; неподалеку черный дрозд копошится в прошлогодней листве, выискивая под ней червей; он выхватывает их и улетает, потом снова возвращается. Хлопотливое дело — кормить птенцов. У корней липы вьются гудящие шмели — там их гнездо. Мир и покой царят в лесу.

Гуда терпеливо смотрел, не отрывая глаз, на хижину и дождался: из нее вышла Амза. Она села среди травы на лужайке и стала плести корзину. Наструганные и вымоченные для гибкости ленты из лещины послушны проворным пальцам. Амза в белом платье из тонкого льняного полотна; одна коса за спиной, другая покоится на груди. Думы девушки, наверно, так же легки и светлы, как корзина, которую она плетет, — на ее лице блуждает улыбка. Временами из хижины выходит Шкуакуа и тогда Амза перекидывается с ней несколькими словами. Вот она чему-то засмеялась, откидывая голову. Гуде показалось, будто солнце померкло перед красотой девушки.

Увидев в полубессознательном состоянии склоненное над ним прекрасное лицо Амзы в тот момент, когда она давала ему целебное питье, Гуда решил, что она одна из дочерей Ажвейпша. Душа его возрадовалась и вознеслась в благостное царство сна. Будь его воля, он из него не вернулся бы, потому что во сне видел девушку, чувствовал на своем лбу прикосновение ее нежной руки. Когда же, окончательно придя в себя, он снова увидел Амзу, то даже приподнялся на слабых руках, с изумлением и восторгом смотрел на нее. Он потрогал девушку за плечо, вдохнул аромат ее смоляных кос.

— Ты не привиделась мне, дочь Ажвейпша, — сказал он радостно.

Амза смутилась и встала. Она поняла, что произвела на молодого воина слишком сильное впечатление. Тогда же Гуда узнал, что Амза невеста Леона; об этом ему предусмотрительно оказал Ахра. С того времени Гуда и загрустил. Он сознавал, что Амза никогда не будет ему принадлежать, но то, что она поселила в его душе, было сильнее разума. Единственное, на что он отважился — это в глубокой тайне от других — время от времени приходить сюда и из укрытия смотреть на девушку. Если ему удавалось хоть мельком увидеть ее, он считал себя счастливым. Сегодня же его счастье было беспредельным. Амза, будто зная о его присутствии, подарила ему радость вдосталь смотреть на себя. Гуда боялся шевельнуться, боялся вздохнуть. Травинки, придавленные к земле его грудью, вздрагивали от бурных толчков сердца.

Все также шелестел листьями ветерок, играли солнечные блики, гудели шмели, копошился дрозд, но Гуда ничего этого не видел и не слышал —для него существовала только Амза. Гуда, очнись! Посмотри, кто-то ползет между кустами, за ним — второй. Неизвестные люди, как шакалы, крались к хижине. Гуда увидел их слишком поздно, когда они внезапно выскочили на лужайку и бросились на Амзу. Девушка вскрикнула, но ей зажали рот, потом схватили за руки, и бросились в чащобу. В лесу послышался топот лошадей. Старая Шкуакуа заголосила:

— Увезли, похитили Амзу!.. Скорей, мужчины, в погоню! — кричала обезумевшая старуха.

Из соседних хижин выбежали люди и бросились ловить лошадей. Удачное время выбрали похитители: в поселении оставались только старики да дети; воины же уехали с Дадыном сопровождать Леона. Похитителей преследовал только Гуда. Он заметил, в каком направлении помчались похитители, и бросился им наперерез, стремясь раньше их оказаться у выхода из ущелья. Гуда бежал, падал, катился с горы — и опередил. Но тут он с ужасом увидел, что у него в колчане всего три стрелы — остальные он растерял, когда катился с горы. Три стрелы, а сколько всадников? Наверняка кто-нибудь из них оставался с лошадьми. Вот они мчатся, мелькают между деревьями. Их трое. Похититель с Амзой посредине. Они нахлестывают лошадей и все время оглядываются: нет ли погони? Три всадника, три стрелы. Гуда не имеет права промахнуться. Стрелять в того, кто вез Амзу поперек седла, он не решился. Гуда натянул лук и стал выжидать, когда первый всадник покажется в достаточно широком просвете между деревьями. Сердито загудела спущенная тетива; всадник взмахнул руками и упал с лошади. Второго, с Амзой, Гуда пропустил, а третий лишь на мгновение замедлил бег, — он хотел взглянуть, что случилось с его товарищем, и поплатился: тяжелая стрела вонзилась ему в грудь и до половины вышла из спины. Всадник с Амзой обернулся и понял, что происходит. Он поднял девушку на руки и прикрывался ею от невидимого лучника. Проклятый похититель, виляя между деревьями, уходил со своей бесценной добычей все дальше. Но тут Амза высвободила одну руку и схватила уздечку, сильно натянув ее; конь сбился с шага, завертелся на месте. Взбешенный всадник пытался отнять у нее уздечку, но девушка, извернувшись, зубами вцепилась в его руку.