Роман Петрозашвили - У стен Анакопии

— Проклятые дармоеды, так-то вы охраняете добро своего дадала!.. — крикнул он, подходя к навесу.

От стены отделилась тень огромного человека, и в то же мгновение тяжелое копье вонзилось в грудь Мидаса. На голос отца из дома вышел Гобар. Он увидел во дворе, силуэты множества людей. Молодой дадал встревожился.

— Отец, отец, что это за люди?

К Гобару метнулось несколько теней; он едва успел затворить за собою дверь. В доме всполошились, слуги зажгли факелы и масляные светильники. Домочадцы схватились за оружие, но было поздно. Чужие люди ворвались в дом и стали беспощадно убивать всех, кто попадался им на глаза. Кричали обезумевшие женщины, плакали дети. Гобар защищался отчаянно. — Проклятые, вы осквернили меч убийством женщин и детей! — кричал он. — Пощадите детей!..

— Всех, всех до единого, чтобы и на семя не осталось! — с холодной жестокостью произнес Леон.

Он метнул копье в Гобара и поразил его в самое сердце.

— Пусть огонь очистит землю от этого гнезда предателей! — приказал он.

Цандрипшские поселяне стали сбегаться ко двору своего дадала, но не смогли к нему подступиться — буйный огонь, раздуваемый ветром, с треском и жадным гудением пожирал все, что способно было гореть — частокол, навесы, конюшни, хлев, кровлю дома. Крестьяне с ужасом смотрели на гибель усадьбы; они ничем не могли помочь своему дадалу, да и помогать было некому — из огня не доносилось ни одного призыва о помощи, только ржали, мычали, блеяли мечущиеся и гибнущие в пламени лошади, быки, козы.

Старая растрепанная кормилица Гобара выла, как волчица, рвала на себе волосы, царапала лицо.

— За что, господь, ты покарал нашего дадала, за что?.. За что?.. — безумно повторяла она.

Сгорбленный старик, мрачно смотревший на огонь, угрюмо сказал:

— Не божья это кара... — Кто же, кто мог совершить такое?

Старика обступили, требуя ответа. Он оглядел всех, и все увидели в его глазах отблеск пламени.

— Это дело рук Леона...

Люди в страхе отшатнулись от старика...

Захватив все оружие цандрипшских дадалов, отряд спешно, но без шума, по волчьи уходил под покровом ночи в глубь леса. На небольшой прогалине Леон остановился; пропустив перед собой весь отряд, пересчитал людей и с удовлетворением отметил, что его отборная сотня осталась неразменянной.

— Мы совершили злое дело, но так будет с каждым, кто посягнет на целостность Абазгии и единство нашего народа, — сурово произнес он. — Запомни, Гуда, ради этого я не пощажу даже родного брата.

Гуда молча смотрел на полыхающее заревом небо. По его мужественному, задумчивому сейчас лицу пробегали блики далекого пламени. Он думал о том, что его жизнь больше не принадлежит ему, и в то же время мысленно просил прощения у Мидаса.

После разгрома гнезда цандрипшских дадалов Леон еще деятельней стал готовиться к войне с арабами.

Правители Картли — Мириан и Арчил сообщили ему, что арабские разъезды уже появились близ Цихе-Годжи. Со дня на день следует ждать их похода на Эгриси. Целые дни Леон находился в военном лагере среди своих воинов и с каждым даем все больше радовался их выучке. К тому воинскому снаряжению, которое Леон, отобрал у цандрипшских дадалов, прибавилось еще и привезенное Саввой. На этот раз молодой ромей решил не рисковать. Он доставил отменное оружие и латы. Леон остался ими доволен. Выпуская старого купца Анфимия, Леон сказал ему:

— Впредь торгуй с нами честно. В следующий раз за обман расплатишься головой. — Доблестный архонт, твое великодушие я не забуду. Ты не держал меня в яме, хотя я и заслужил этого, но теперь ты приобрел во мне и в моем сыне верных слуг. Скажи, что тебе надо, — со дна морского достанем.

Леон добродушно похлопал старого ромея по плечу, — Твоего раба-фракийца я покупаю и дарю ему свободу, — сказал он, отсыпая ромею горсть золотых монет. — Отпустишь его там, где он захочет сойти с твоего корабля...

В один из дней в лагерь прискакал гонец.

— Апсха, твой брат приказал тебе сказать: прибыл из священного Палатия важный сановник с келевсисом императора.

Гонец не знал, что такое келевсис; должно быть, худую весть сообщил, раз правитель вздрогнул. Но Леон улыбнулся. Он снял с себя шелковый плащ и накинул на плечи гонца.

— За добрую весть. Носи, не позорь.

Богумил даже удивился — так княжий подарок преобразил гонца, он будто вырос и стал шире в плечах.

Его сухое лицо с ястребиным носом, быстрыми глазами и твердо очерченным ртом сразу приобрело величавость. Богумил сделал в своей памяти еще одну зарубку: «Обличьем и сердцем абазги — мужи весьма достойные. На любого плащ надень, за князя сочтешь».

Леон, внимательно выбирая себе провожатых, остановил взор на Гуде и Богумиле. Оба на голову возвышались над самыми рослыми воинами. Им подстать был только Ахра. Такие блгатыри — украшение свиты любого владыки. Не зря ромеи всюду вербуют для Палатия могучих воинов. «Возьму побратимов с полсотней начальников десятков. Ахра же, останется в лагере. Пусть приучается командовать».

3

Префект палатийских войск патрикий Лонгин не терял зря времени. Едва сойдя с корабля, он приказал встретившему его Федору разыскать правителя, сказав, что привез для него келевис императора, затем, немедля, отправился к архиепископу Епифану, которого знавал еще в Константинополе.

— Благодарение богу за твое благополучное прибытие, патрикий Лонгин, — приветливо встретил его архиепископ.

— Плавание было приятным, святой отец, — ответил Лонгин. На этот раз Понт Эвксинский оправдал свое название.

— Прошу в мою обитель.

Епифан пропустил гостя вперед. Грузный патрикий тяжело опустился на подушки. Пока накрывали стол, он осмотрел роскошные покои архиепископа. Великолепные персидские ковры, коринфские вазы, серебряная посуда, отменно приготовленные блюда говорили о том, что духовному пастырю абазгов отнюдь не чужды мирские утехи. Когда слуги вышли, Лонгин сказал:

— А ты не одичал здесь, святой отец. — Он поощрительно улыбнулся. — Богу — богово, кесарю — кесарево?

Архиепископ скромно потупился.

— Все мы грешные. — Он благословил трапезу и жестом радушного хозяина пригласил высокого гостя к столу. — Вкусим от радостей земных.

Епифан любил подразнить беса чревоугодия изысканными блюдами, но воли ему не давал — ел мало и вина за всю трапезу выпивал не более двух-трех глотков. Зато Лонгин не отличался умеренностью. Архиепиекоп знал об этой слабости своего гостя и потому усердно его потчевал. Разговор шел легкий, с шуткой, приятно красящей трапезу старых друзей.

— О, это, конечно, форель! — восхитился Лонгин.

— Ты угадал, патрикий. Мне ее приносят живую. Между прочим, при грудных болях маленьких форелей полезно глотать живыми.