Сергей Заплавный - Клятва Тояна. Книга 1

— Салом, Кузем Курки! — ответно помахал ему Тоян.

— Скоро главный мунцыл! [33] Место остановки, стоянка. Гой-да!

— Гой-да, — разулыбался Тоян.

Было время, когда казаки считали конину поганым мясом, но голодная дорога быстро их обломала. Терпят теперь, когда Тоян в отместку за прошлое коноедами их зовет. А как иначе! У кого берешь, тому и уступать приходится.

Раньше все служилые люди казались Тояну на одно лицо, а теперь у каждого свое появилось. Многое стало ясно Тояну за время пути. Ну вот, к примеру: в обоз на Москву немало охотников выискалось идти, да начальные люди Тобольского воеводства отобрали тех только, кто задолжался вконец, а посул воеводам дал: тот четверть [34] Девять пудов. муки да пуд соли, да самопал, да бочку медового вина; этот — однорядку новую да кафтан камчатный ценою в пятнадцать рублев, а обозный голова — коня калмацкого, серебряный ковш, десять аршин карамзина и три целкача [35] Серебряный рубль. . При удаче все это возвернется сторицей. Много способов есть, как остаться с прибытком. На пути десятки ясачных земель да торгов, где можно дешево купить, дорого продать или обменять с выгодой. Опять же подарки от зависимых людей и попутчиков вроде Тояна. У кого голова на плечах, в накладе не будет. Но главное — Москва. Там в Китай-городе сибирские меха, привезенные на продажу заодно с собольей казной, рыба, орехи нарасхват, деньги сами в кошель сыплются. Вместо съезжей избы — царские приказы, вместо деревянной крепости — белокаменный Кремль. Если поотираться на Казанском дворе, да почелобитничать, как следует, можно и пожалование за службы получить. А нет, так и не надо. Хватит и того, что в царском городе побывал, одним с государем воздухом дышал, заморских людей видел и чудеса всякие. Будет потом что в дальних походах да сибирских караулах вспоминать и другим рассказывать.

Ныне казакам прибытка нет, только убытки. Проезжие грамоты плохо кормят, на богатых прежде торгах пусто, подарков получить не с кого. И на Москву надежды упали: там, сказывают, все через пень-колоду. Сбыть меха можно, но прячучись, низкой ценой. Какие продажи в смутное время? Ограбят тут же, либо крючки государевы такие пошлины да посулы слупят, что лучше бы и не соваться в этот бедлам.

Однако надежда приразжиться в Москве еще многих тешит. На ночевках о ней пересудов больше всего. А еще о начальных людях, хмельном питие и веселых женках.

Как понял Тоян, обозного голову казаки ценят, но не любят. Чужой он для них — разумный командами, но холодный душою. Зато десятника Гришу Батошкова любят, но не ценят. В походе он прост, сметлив, улыбчив, а в остальной жизни — марас [36] Гнойник. . Семья от него плачет, захребетники и соседские люди тоже…

О чем только не передумал Тоян за бесконечную дорогу. Голубое небо — это крыша мира, под которой ежедневно рождается солнце и луна, человек и подобие человека, хорошие духи — кут и вредоносные — ек. Они постоянно враждуют друг с другом, но если бы не было этой войны, не было бы и жизни.

Когда-то, неведомо когда, упало небо на землю, чтобы раздавить ее; земля от этого прогнулась, стала дырявой; земля и небо пришли в расстройство; наверху мгла, внизу прах; звери и люди сбились с пути. Это длилось три года и прекратилось по милости неба.

Три года расстроены московские земля и небо. Так пусть Тенгри и здесь явит свою милость.

Откинувшись на подушки, Тоян часами глядел на небо. Удивительно ему, что в русийском краю оно даже в морозы теплое, не то что в Сибири, а над серой мглою начинается второе небо, легкое, как дымок, высокое, как солнечный путь. Никогда не видел Тоян два неба сразу. На землях Эушты оно всегда было единым…

Далеко осталась Эушта. Даже если стать птицей и подняться на второе небо, ее не сразу увидишь. Надо лететь девяносто семь дней — столько зарубок сделал Тоян на передке своей кибитки. Где по тайге путь шел, он вырезал елку, где через степь — черту, где сходились темный лес и луга — стрелу, где тайга поднималась на югорские камни [37] Урал. — ежа, а светлый лес отмечал вилами. Никогда не покидал Тоян своего городка дальше, чем на двадцать зарубок, а тут оказался чуть ли не посреди света. Не вмещает душа таких просторов, одиноко ей в них, тревожно, но и сладостно, ново. Владеть столькими землями может только великий царь. Как он встретит Тояна, допустит ли к себе? Судя по всему, много у него сейчас внезапных бедствий и врагов. Но это понятно: чем больше властелин, тем больше сил приходится отдавать ему для удержания власти.

Дорога нырнула в ложбину, потом выбежала на косогор. Там к ней пристроилась цепочка курных изб с бычьими пузырями на оконцах. От них повеяло угарным дымом, прокисшим теплом.

Откуда-то издали докатился до Тояна чистый, удивительно слаженный колокольный перезвон. Тоян приподнялся, чтобы увидеть, откуда. Не раз уже слышал он такой перезвон в больших и малых русийских городах. Он падал с златоглавых удук уй, которые здесь называют церквями. Иной раз церкви поднимались в чистом поле, вдали от людей, над упрятанной под лед едва приметной речкой.

Странные люди. Зачем им священный дом на пустом месте? Для кого гудят там скованные морозом медные колокола?

Перед Тояном лежала заснеженная гладь, а за нею — едва различимые холмы, припорошенные редким леском, а еще дальше, где небо смыкается с землей, его цепкий взгляд без труда углядел нечто живое. Это нечто напомнило ему муравейник, на котором не видно самих муравьев, но ощутимо их движение.

Налетел поперечный ветерок и унес пение колоколов. Сколько теперь ни вслушивался Тоян в скрип полозьев, перестук копыт, голоса обозников, перезвоны не повторялись. Зато все ясней и ясней впереди разгоралась золотая искорка, похожая на раннюю звезду, все отчетливей становилось под нею живое пятно, напомнившее ему муравейник.

— Москва! — запоздало затрубил в бычий рог головной проводник.

И полетело от саней к саням:

— Москва! Москва! О господи, Микола милостивый, кажись, дохренькали!

В кибитку заглянул возбужденный Фотьбойка Астраханцев.

— Эй, дядя, царя проспишь! — насмешливо крикнул он, свесившись с лошади.

— На-ма? [38] Что? — не понял его Тоян.

— Что, что… Москву, говорю, проспишь, — осклабился Фотьбойка. — Вона, видишь? — он стрельнул плетью вдоль дороги, — А вона Иван Великий! Выше его на земле нету. Зри! Радуйся! Скоро услышишь, как он гудет!

— Алтын Курас? — обрадовался Тоян.

— Дура! Я ж тебе толкую: Иван Великий! По-нашему, колокольня. Ну звонят на ней, звонят! — Фотьбойка задергал рукой, будто раскачивая колокол.

Тоян впился глазами в золотую искорку впереди. Теперь она походила на язычок свечи, который манил к себе издали ровным ласковым светом. А вон и сама свеча. Тоян ясно видел ее тонкое белоснежное тело.