Сергей Заплавный - Клятва Тояна. Книга 1

Но Ивашка Згибнев переиначил своим колокольным голосом: «во нашу во Сибирюшку».

И получилась очень даже уместная песня. Петь бы ее и петь, да жаль, слова быстро кончились.

Всем вдруг захотелось назад, за Камень. Трудно там на службах государевых. Малохлебно. Женок не для каждого хватает. Зимой морозы жгут, летом комары заедают. Зато нет на сибирской стороне тесноты московской, чванства и смуты. От дыма до дыма иной раз и пять и десять дней пути. Вот уж где вольному воля, дружбе ответная дружба. А какие там реки и озера? Какие звери и птицы? У них и название-то свое, особое — тай-га! Необъятное всегда завораживает, назад из самых похвальных мест тянет. Нет, что там ни говори, а Сибирь она потому и Сибирь, что ближе к Богу…

Вскоре изба преобразилась.

— Завсегда бы так! — оглядел ее по-хозяйски Иевлейка Карбышев. — Ишь, засветилась вся, аки яйцо на пасху.

— Завсегда не получится, — засомневался Левонтий Толкачев. — По мне, и через раз неплохо.

— Да уж засветилась, — поддакнул Климушка Костромитин. — Плюнуть некуда!

— Ты себе в карман плюнь, — посоветовал Ивашка Згибнев. — Тамо не видно.

— Молчи, умник, пока в тебя не попал, — застрожился в ответ Костромитин, но в словах его не было злости. Это он так, для виду притык сделал.

— Вот удивится обозный голова, — как ни в чем ни бывало продолжал свое Иевлейка. — Было грязно, сделалось приглядно.

— Не боись, — перекинулся на него Згибнев. — Он за это не нас с тобою похвалит, а Куземку Куркина.

— Опять тебе Куземка покоя не дает? Уймись, суета! Или он отлынивал ныне?

— Вот увидишь!

— За дело и похвалить не грех.

— Тебе бы святеньким родиться, Иевлейка. С иконою вместо головы.

— Не богохульствуй, Ивашка. Бог он всё слышит!

Но тут между ними вылез Фотьбойка Астраханцев.

— Гляньте-кось, служилые, чего я нашел, — он положил на стол большую обкусанную по краям деревянную ложку. — Узнаете?

— Это шевырка Гриши Батошкова.

— Ну ин што?

— Примета такая есть. Кто ложку забыл, скоро за ней возвернется.

— Или заменщик евойный, — добавил Федька Бардаков.

— Десятник, что ли?

— Хоть бы и десятник.

— Слышь, Куземка, об чем речь? — клювастый нос Ивашки Згибнева хищно выгнулся, синие глаза сделались лиловыми, конопушки слились в несколько желтков. — Недолго тебе в десятниках осталось ходить!

— А тебе в зловредниках! — Куземка Куркин схватил со стола ни в чем не повинную ложку и кинул ее в печь.

— Туда ее! — похвалил Згибнев. — Пущай горит! На это другая примета имеется. Кому-нито она нынче рот опалит.

— Не каркай! — потерял терпение самый покладистый в десятке Иевлейка Карбышев. — И что за дурной день выдался? Сперва один из берегов вышел, теперь другой. Сколько мочно?

— Всё. Молчу, — пообещал Згибнев. — Мое дело сказать. А сбудется али нет, вместе и поглядим. Только запомните, ребяты: быть завтра большим новостям!

— Эко удивил. У нас чуть не день новости и ничего, привыкли.

— Я о больших глаголю. От которых всем вожжа под хвост будет, вот о каких. Их с остальными не перепутаешь…

Как в воду глядел Ивашка Згибнев. Сделав утром обещанный досмотр, обозный голова Поступинский похвалил за старание не всех казаков, убиравших избу для нормального житья, а только Куземку Куркина. Будто на нем одном эта заслуга.

Не понравилось такое казакам, ой не понравилось. Даже Иевлейка Карбышев, похожий на большого ребенка, покачал неодобрительно головой. Зато Ивашка Згибнев скроил насмешливую ухмылку: а что я вам говорил? подождите, еще не то будет!

И верно, обозный голова объявил, что пора собираться в обратную дорогу. Да не как-нибудь, а спешно. На сборы дадено два дня.

Одним казакам это пришлось по душе, потому как сидеть на голодной, разоренной, неприютной Москве, проживать скудные барыши, нудиться от безделия им надоело. Однако нашлись и недовольные.

— Куда опаздываем? — вопросил конный казак первого десятка Петруха Брагин. — На Москву у нас допреж по две недели выпадало, а тут одну не успели дожить. На пожар, что ли?

— Веление государя! — веско уронил Поступинский. — Но об нем отложим разговор до вечера. Вот когда соберемся всем обозом, я и разобъясню.

— Пошто сейчас не сказать?

— А по то, что немедленных дел много. Начнете пересуживать да рассуторивать. Дорогое время потеряем.

Сам того не желая, Поступинский разжег в казаках любопытство.

— Веление государя не терпит отлагательств, — повторил Петруха Брагин. — Что за веление?

— Ты нам токмо намекни, вашец обозный голова, — решил зайти с другой стороны Федька Бардаков. — Остальное мы сами сообразим.

— Не будем рассуторивать! — жарко поддержал его Фотьбойка Астраханцев. — Ей-богу, не будем!

— Коли божитесь, придется намекнуть, — сдался на уговоры Поступинский. — Но без расспросу! Что скажу, то и хватит. А скажу я вам суть дела. Учну с государя нашего Бориса Федоровича, отца и радетеля страны русийской. Велел он в земле Тояна Эрмашетова, с коим мы сюда шли, город ставить. Назад на Сибирь мы уже при этом Тояне двинемся. Да не в Тоболеск, како было заведомо, а через него в Сургут. С нашего обоза и учнется Тоянов город. Которые захотят своею волей на новое место поверстаться, получат добрую прибавку от казны. Думайте хорошенько, куда склониться. Дважды в год лето не бывает…

Чудно заговорил Поступинский, но еще чудней — провидчество Ивашки Згибнева. Сказал про большие новости — и вот они тут как тут. Тобольский обоз вдруг сделался сургутским, татарский князей Тоян Эрмашетов вырос чуть ли не до ближнего к государю боярина. Кто похочет, может выйти от Куземки Куркина в другой десяток. Да и от обозного головы можно выйти. Столько всего разного открылось, что мысли путаются. Тут бы и порассуждать вволю, но уговор — святое дело. Негоже от него на попятки идти…

К вечеру стали являться на Обозный двор новоприбранные послужильцы. Среди них — неудельный пока десятник Бажен Констянтинов. Глянули на него казаки и обмерли: губы-то у десятника напрочь обожжены. Рана живая, сочится из-под целебной мази. С такой в домашнем покое пересидеть бы, поберечься, а не в дальний поход идти.

Пристроился к бедолаге сбоку Иевлейка Карбышев, воспросил сочувственно:

— Как же-ть это тебя, родименький, угораздило? Небось, горячей ложкой обпекся? — и смотрит по-ангельски.

Ну что ему ответить? По правде нельзя, а неправда еще больше рот разворотит. Лучше уж смолчать, не загибаясь ни в ту, ни в другую сторону. Пускай понимает, как ему зарассудится.

Баженка улыбнулся горестно, но и улыбка ему сейчас ни к чему. От нее тоже боль.

А получил он свой ожег на охранном деле. Отрядил его давеча Нечай Федоров сопровождать тетку Агафью к старице Олене на тайный сговор за ради царя Бориса. Возвращались они затемно. Возле Спаса на Глинищах остановили их трое. По виду сторожа. Тут всё и случилось. Один ткнул Баженку факелом в лицо и выкинул из саней, другой зажал рот Агафье, зло шепчет: «Попалась, федоровская наветчица!», третий стал разворачивать лошадь. Но Баженка оказался проворнее. У него на такой случай торчала из решетки саней обжелезенная ослопина. Ею он и разметал злоумышленников. Едва спаслись с Агафьей. Упрашивала она племянника пересидеть на Нечаевом дворе, пока боль не усядется, рана не подживет, да не похотел он отлынивать от службы. А того больше не похотел оставаться под крышей дьяка Федорова. Какая-то неведомая сила погнала его прочь. И для дьяка так лучше будет и для Баженки. Каждый живет своим именем, своей судьбой. Федоров к примеру. Ежели по имени судить, то появился он на свет не чаем, зато ныне стал зело величаем. Иное дело Баженка. Он в семье милым был, желанным, близкосердным, потому и нарекли его баженым. Опять же и Бог его своим баженьем [118] Милость, сострадание. не обидел. Взять хотя бы случай на Курятном мосту или у Спаса на Глинищах. Однако не зря говорят: пусть ты и Бажон, а не лезь на рожон. Самое время с обозом на Сибирь уходить. Федоров слово дал, что следом туда Обросимы прибудут. А его слову надо верить. Ничего другого не остается.