Сергей Заплавный - Клятва Тояна. Книга 1

На самом деле нет на свете ненужных дней. Ненужных святых тоже. Всё предусмотрел Господь — и сладкое, и горькое, тьму и свет, радость и печаль, добро и зло, наказание и искупление. Когда обоз Поступинского на Москву шел, семь разбойных нападений на него было, а на обратном пути — ни одного. Это Касьян немилостивый взял его под свое покровительство. И Кирилку Федорова у Соли Вычегодской на ум наставил — как раз перед своим днем. И Даренке из беды незнаемой вырваться помог. Да и Баженке не только губы, душу подлечил. Слишком она у него переменчивая была, самому себе непонятная, а теперь вроде новым светом зажглась. Вот и выходит: тяжек Касьянов год, взбалмошен, привередлив, но и в нем своя польза есть. Чем глубже в него входишь, тем чаще манит оглянуться назад, сравнить то и это, осмыслить необъемлемость жизни, творящейся вокруг, широту земли и повороты небес.

Над Камнем небеса лежали низко — протяни руку и до облак достанешь. От Верхотурья до Туринского острога заслоняли их хвойные дебри, а после открылся неожиданно ступенчатый окоем. Вышла серебристо-белая Тура из каменистых теснин, уширилась наполовину, легла, петляя, на холмистую равнину. Правый ее берег крут и лесист, левый низок и гол. Самое подходящее место для дороги. Чистить его не надо. Разве что сделать проходы в ольхово-березовых перелесках да ивняковых зарослях, перекинуть мосточки через ручьи и меж болотных озерков. Скоро они разольются на много дней, а пока надежно держат и коней и тяжело груженые сани.

Окрепло, распеленалось солнце. Оно давало мало тепла, зато вволю света. Тура под нею пригрелась, разомлела. Снег осел, зашершавился, как крупитчатая соль. Темный таежный гребень на правобережье засиял радужно, сделался прозрачным. Зазвенел пронизанный легким ветерком воздух, будто под расписной дугой бубенчики ударили. Ну где еще услышишь такой чудный перезвон, где почувствуешь себя таким бесконечно-малым и вместе с тем могучим, поднебесным? Только в Сибирском Лукоморье!

За очередным перелеском укрылось поселение из пяти дворов. Избы крепкие, осанистые, без спешки рубленые. Вдоль дороги до лесного обреза — поля, огороженные плетенкой. Мало ли какой зверь захочет дармовщинкой полакомиться, а тут стоп, дальше хода нет!

Возле дороги тюкал топором простоволосый мужик в распахнутом армячишке. Старая водопойная колода развалилась, так он новую излаживал.

— Бог в помощь, трудилец! — свойски окликнул его Кирилка Федоров. — Как зовомо место сие?

Это ему для дорожной росписи знать надо, да и самому интересно, что за люди за Камнем живут.

— Деревня Борбозина, — мужик почесал нос топорищем. — Она самая!

— Откуда занесло?

— Известно откуда. С Холуя Суздальского присуду.

— А говоришь — Борбозина.

— Верно говорю. Я-то сам Холуев буду… Шумилка Холуев сын. А хозяин-то надо мной Борбозин. Родом он Сысольский, да ныне в детях боярских от Туринского острогу… Може, слыхал?

— Стало быть, ты у него в половниках? [282] Обработчик чужой земли за половину урожая; половинщик. — сообразил Кирилка.

— Не я один. Со мною еще два — Микошка Гонобля да Филка Черемной, — подтвердил Холуев. — Обои с Крапивны, — и вставил с похвальбой: — А коли тебе про Первушку Шестопала сказать, так он у меня в половниках.

— Это что же получается: половник у половника?

— Дык почему нет? Мы теперь не на государевой пашне стоим. Не черносошные, да. Как лучше, так и делаемся.

— Значит, местом довольны?

— Грех жалобиться. Земелька, сам видишь, тучная. Да и мы не безрукие. Живем себе, хлеб жуем. Чего и тебе желаем.

— Ну и ладно. Трудись на здравие, Шумилка.

— И ты по здорову ехай, безымян-человек.

Немудреный вроде бы разговор. По это для кого как. Для Кирилки каждое лыко в строку. Ему дорожник надо писать. Будет теперь у него в росписи деревня Борбозина, а может, и этот Шумилка Холуев, выбившийся из черносошных крестьян в белые половинки — со своим подкаблучным Первушкой…

На другой день легла на пути Туринская слобода, широкая, по-дурному раскиданная, с дворами, поставленными на скорую руку. С борбозинскими их не сравнить. И поля здесь плохие, не вычищенные как следует от деревьев. Сразу видно, хозяев мало, всё больше неудельный гулящий люд да мимоезжие ямщики, да сторожа таможенные, да вездесущие уговорщики [283] Те, кто доставляют по уговору в кабак вино и пиво. . Кормежка в слободе хуже некуда. Супец пустой, рыба пыжьян пересолена, кости от нее в горле застревают. Если бы не клюквенный кисель, и вспомнить нечего.

Сибирь одна, да люди в ней разные. Для этих земля — мать родна, для тех — постоялый двор. Пожил, погулял да и покатился дальше. Авось за Турой клад случится или изба- самокормка или еще какая-нибудь удача.

Перебрался через Туру и обоз Поступинского. Потом через полноводную реку Узницу, впадающую в нее. Пополудни достиг Благовещенской слободы. С Туринской ее не сравнить: чистая, ухоженная, степенная. Посреди — церковная избушка с маковкой, какие обычно ставят в поморье. Рядом ключи с родниковой водой, один подле другого. Ложе каждого мхом выстелено. Со временем они белыми стали, затвердели узорчато — будто дорогой горный камень. Сразу видно, люди здесь земельными трудами кормятся, а не шальной проезжей копейкой.

Так и пошло: за справной деревней или слободой непременно захудалая попадется, за государевой пашней — угодья здешних посадских и служилых людей — Липка, Козьминское, Кулаково, а вперемешку с ними татарские поселения-юрты. Они меж собой тоже разнятся, но не так сильно.

У большинства татар жилища низкие, сложены из бревен, а сверху глиной обмазаны. Крыши на них плоские, земляные.

Можно представить, как зазеленеют они через месяц-другой, цветами украсятся. А пока глянуть не на что — стены серые, дверь на лаз похожа, высотой локтя в два, не больше. Чтобы просунуться в нее, надо согнуться в три погибели, а то и на карачки встать. Вместо окон — круглые отверстия. Затыкаются они травой, либо рогожиной, а у иных хитрецов тонкой пластинкой льда, пропускающей свет. Только где наберешься таких ледышек на все время? Для поделки их особого человека надо держать.

Впрочем, для начального татарина это не накладно…

А вот и он сам навстречу идет. Приложил руку к сердцу, приветствует с улыбкой:

— Джолбосен! [284] Здравствуй!

Кирилка Федоров ему тоже:

— Джолбосен… А ну-ка, барантаз [285] Брат. , покажи свою кибиту [286] Изба. .

— Почему не показать? Кель! [287] Проходи!

Следом за Кирилкой нырнул в дверной проем его неизменный спутник Баженка Констянтинов. Пригляделся и оторопел: в мазанке светло, чисто, просторно. Посредине — каменная печь, у стены — жировые плошки. Дым от них уходит в деревянную трубу и боковые отдушины. Пол выстлан теплым войлоком. На стенах и на широких лавках дорогие бухарские ковры.