Сергей Заплавный - Клятва Тояна. Книга 1

Тобольский дьяк Василей Панов не раз об этом Голицыну доносил: челобитчики-то из обиженных волостишек к нему идут. Сказывал и Тырков, да что толку? Разбушуется князь, как варево на большом огне, слюной забрызжет: ах воры! ах разбойники! раскрести их матерь блядную! засеку! разгоню! шули-котовы-яйца повырываю! самих под ясак поставлю! злыдари! шушваль поганая! упыри болотные!.. А на другой день и не вспомнит о своих угрозах. Недосуг ему. У большого воеводы дел невпроворот, одно другого поспешней. Это и обождать может.

Так бы оно и тянулось, кабы не прискорбный случай на нижнем Иртыше в становище Куль-Пугль. Пришел туда Евдюшка Лык за легкой добычей, а шаман Кабырла облачился в свои пестрые одежды и ну в бубен стучать да завывать по- идольски. Верхнему светлому божеству Нуми-Торуму на бесчинства русов пожаловался, с духами среднего мира снесся, а через них с богиней земли Колташ-эквой, затем воззвал к богу Подземного мира Куль-отыру, прося напустить на Лыка и его подручных самых злых духов преисподней, наказать всех примерно и второй жизни не дать — за плохую первую.

Посмеялся Лык над прыжками и причитаниями Кабырлы, но когда растолмачили ему, чего ради затеял старый кутапытыпыль куп [297] Шаман; буквально — грезящий, видевший необычное человек. свою песенную пляску, крепко осердился и велел сорвать с него нагрудник с побрякушками, сломать колотушку, а бубен продырявить. Вот де я каков — никаких духов не боюсь, никаким богам не подвластен. Но у остяков так: ежели умирает седьмой, самый большой и самый вещий бубен, умирает и шаман. А Кабырла не просто кутапытыпыль куп был, а прославленный вэркы [298] Сильный шаман. . Кто он без седьмого бубна? Вмиг угас священный огонь в нем. Упал Кабырла лицом вниз, как подстреленная птица, и хлынула из него кровь. Много крови. Перевернули промысловщики шамана на спину — что такое? — горло у Кабырлы перерезано, а руки пусты. Зато у Лыка с поясного ножа кровь на белый снег каплет. Не вынимал его вроде из влагалища, а будто вынимал. Прямо чертовщина какая-то. Вот и возбудились остяки, стрелу с шайтанами [299] Изображение одиннадцати дьяволов на стреле — знак войны. грозятся Тобольску прислать, коли большой сибирский воевода не накажет обидчиков сурово.

Услышав такое, налился Голицын дурной кровью: как? угрожать мне? резать стрелу для измены государю? оговаривать моих людей? идольские отродья! истуканщики косоглазые! песье дерьмо! забыли кто над кем? на красную черевуху [300] Понос. набиваются! раздавлю аки червей вонючих, с землей сровняю!..

Воеводский дьяк Василей Панов смиренно ему поддакивал. Не в его правилах князю перечить. Как скажет, так и верно.

Иное дело Василей Тырков. Набычился строптиво, рассеченной ноздрей осудительно дернул. Его с толку напускным гневом не собьешь. Он сразу понял: лукавствует Голицын, шумом хочет разговор в сторону увести, на остяках свой неправый гнев сорвать.

Сцепились они глазами — кто кого? Тут-то и понял Тырков, что нетверд Голицын в гневе своем: зубы по-волчьи скалит, а сам готов хвостом примирительно подвильнуть. Лишь бы Тырков ему тем же ответил. Ведь он к воеводе с другим делом явился: о посыле в Теренинскую, Чойскую и другие среднеиртышские волости доложить. За тот посыл его можно щедро наградить, а можно и без внимания оставить.

«Ну?! — растеклась но лицу князя просительная улыбка. — Выбирай, Василей!»

А что выбирать-то? Тырков не за наградой в татары ходил, а затем, чтобы на месте разобраться, которые из их князей слово, данное Москве, не держат, к киргизам из-за русийских неустройств готовы откачнуться, ясак хитрят не платить и другие недружества делают. Сумел Тырков все тугие узлы миром распутать, согласие с татарами найти и укрепить. С полным ясаком назад возвернулся. За что тогда и жаловать, коли не за такую службу?

Молчание затянулось.

— А ты, Василей, чего ноздрями дергаешь? — первым не выдержал немого единоборства Голицын. — Али слово какое чешется? — и вдруг заобижался: — Ты вот ко мне с уместными вестями пришел, а соименник твой Васька Панов с худыми. И не впервой ужо. Хоть бы ты его наставил, как надо с сибирцами середину держать, от своих людишек при этом не отступаясь. Скажи здраво! Ну?

— Пожду, однако, Андрей Васильевич, — разлепил тяжелые губы Тырков. — Не моего ума дело при большом сибирском воеводе наставления давать. Хоть бы и Ваське твоему Панову. Да и ты покуда об Евдюшке ни единого слова не молвил. Будто не он всему виной!

Щекастое лицо Голицына сделалось серым, дырчатым, как речной песок.

— Дойдет очередь и до Евдюшки… У каждого своя вина… Я о другом реку — об умной середине.

— И я об том же, Андрей Васильевич. Только у середины два конца. Ежели не с того начать, не то и получится. Я так себе понимаю. А ты?

— Не забывайся, письменный голова! — снова вспыхнул Голицын. — Знай свое место! Не я у тебя под вопросами, а ты у меня! — и тише добавил: — Вижу, приустал ты с дороги. Плохо соображаешь. Ступай, отдохни, авось полегчает.

Тырков не шелохнулся. Ему стало жаль Голицына: это уже не тот князь, что запрошлым летом прибыл из Москвы на сибирское воеводство. Тот справедлив был, распорядителен, о делах устроительных всечасно пекся, умел подначальных людей уместным словом разжечь, а этот чванлив, ругателен, двоедушен. Почему так? — Да потому, что скоро ему восвояси отправляться. Два года — срок быстротечный, надо успеть и послужить, и покормиться. Вот и хватает Голицын напоследок все, что может, не тяготясь совестью. Наверстывает упущенное. Не до воеводских забот ему теперь, не до русийской чести.

Мздоимствует, через подставных заворуев сибирцев грабит. Ему с ними больше не жить. А Тыркову и другим служилым людям тут оставаться, вкупе с остяками и прочими иноплеменными народами общий порядок строить. Объясни им потом, что Евдюшка Лык и его всевластный покровитель — еще не Русия…

— Ступай, говорю! — нетерпеливо махнул рукой Голицын. — Мы с дьяком сами как-нито разберемся.

— Гонишь? — усмехнулся Тырков. — А ежели я в обыск себя назову?.. На месте, небось, видней, что к чему.

— В какой еще такой обыск? — опешил Голицын. — Выдумал тоже: из седла в седло. Ты и в баньке-то еще не был. Так? И с женочкой своей не перенежился. А? Отдохни сперва… Или забыл, что у рвения обратная сторона есть: сиречь скорохватство? Я ведь и на него подумать могу.

— Думай, Андрей Васильевич, твоя воля, но в обыск пусти!

— Час от часу не легче. Да что с тобой, Василей Фомич? Не узнаю, ей-Богу.

— А то, что ложка дегтя бочку меда портит. И эта ложка с твоего двора вышла. Коли я так подумал, другие меж собой об том же вслух скажут. Хорошее скоро забывается, а плохое долго помнится. Не оставляй его после себя.