Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Боярин голландцам понравился.

— Мы готовы ехать, куда нам будет указано, хоть завтра, — сказал Гельт после первой чарочки, а после третьей пообещал: — Я сделаю для великого государя самый превосходный в моей жизни корабль!

Его товарищи согласно кивали головами.

— Мы сделаем добрый, превосходный корабль!

Ордин-Нащокин подумал: «Какой удачный год послал мне Господь. Перемирие, боярство, Посольский приказ и, слава Богу — корабли!»

Зорко глянул на пьющего с иноземцами по-свойски Полуехтова: «Да вот он, распорядитель корабельных работ!»

Стрелец Первуша Болявин стоял на страже повыше Красного крыльца, стоял спиной к площади, лицом к дверям в царский терем. Ему надлежало посматривать на крыши, нет ли где какого злодея, а пуще всего — огня или дыма.

Вечерело. Июньский день растратил весь свой жар, дотлевал усталой зарей.

Стрельца тянуло на зевоту. И он зевал. Аж всхрюкивая! И зевнувши этак, возвёл глаза горе да и заскулил по-щенячьи. Над трубами царского терема, в совсем ещё светлом, малиновом небе висело... невиданное.

Первуша схватился обеими руками за бердыш, а кричать — голос пропал, скулить и то невмоготу, перехватило горло. Не зверь, не птица, не человек висел на чешуйчатых перепончатых крыльях. Лап у него было, как у сороконожки. И были две вороньи головы, мёртвая и живая, огромная, с красной пастью, с провалами глаз, глядящих из бездны...

По лестнице вверх торопился стряпчий Иван Петрович Обасцов. Первуша успел ухватить стряпчего за полу кафтана.

— Зови Матвеева! Артамона зови! — просипел, тыча бердышем на крышу.

Обасцов глянул, взвизгнул, кинулся опрометью во дворец.

Матвеев примчался с кулаком наготове. Заорал было:

— За пьянство плетьми запо... — И смолк. — Кто это?

— Должно быть, сатана, — сказал стрелец.

Из дворца выбегали бояре, попы...

Видение не исчезало, но стало колеблемо. Биясь как по волнам, проплыло над кремлёвскими храмами и остановилось над Спасской башней.

— На троне сидит! — завопил поп Иван, служивший в царской домашней церкви Святой Евдокии.

Чудо-юдо и впрямь вроде бы восседало на некоем рогатом разлапистом троне. Не больно разглядели. Видение растворилось в гасящем, в сумеречном воздухе.

О происшествии помалкивали. Вселенским патриархам про зверя — ни-ни!.. Наутро как раз вселенский судия кир Паисий приказал привести на собор расстриженного протопопа Аввакума Петрова.

Соборное заседание происходило в Крестовой патриаршей палате. В трёх горящих золотом креслах восседали кир Паисий, кир Макарий, кир Иоасаф. Царя не было.

Аввакум встал возле своего русского патриарха. Иоасаф сиротиной сидел. Белёхонький, тихохонький.

— Прости, батюшка! — услышал вдруг Аввакум.

Сжалось сердце. Поклонился Иоасафу первому, потом Паисию и Макарию. Окинул долгим взором остальных, иноземную и русскую братию.

— Будьте вы все здравы и угодны Господу.

Повернулся к иконам. Прочитал оградительную молитву. Спросил:

— Семнадцатое нынче? Мучеников Мануила, Савёла, Исмаила?.. Да будут мне заступниками.

— Отчего упорствуешь в заблуждении своём? — задал вопрос кир Паисий. — Чего ради пятерней крестишься?

— Как научен матушкой в младенческие годы мои, так и ныне крещусь, — ответил Аваакум. — Пора бы и тебе перенять от русских людей правое. Твоя щепоть вдвое слабей нашей пятерни. Вы обозначаете Троицу, а два перста, мизинец с безымянным, — без всякого толку пригибаете. Мы же и Троицу обозначаем, и оба естества Христова.

— Всё это досужее, варварское измышление, — сказал Макарий высокомерно, учительно.

Аввакум не хотел спорить. Знал: говори — не говори, хоть криком изойдись — всё равно в Пустозерск упекут. Коли царь не пришёл на судилище, значит, справа для вида, а вот расправа уготована жестокая.

Архимандрит Дионисий, переводивший речи патриархов, смотрел в сторону судимого как на пустое место.

Почудилось Аввакуму: в родник с чистой ледяной водой погружается. Начал говорить, а слова — хрустальные, голос звенит, как отроческий.

— О Боже! — Аввакум будто со стороны себя слышал. — О Боже! Рыкают враги Твои среди собраний Твоих; поставили знаки свои вместо знамений наших.

— Ты Псалтирь-то не пересказывай, батька! — встрял Иларион, но Аввакум открестился от него, как от бесёнка, и продолжал:

— «О Боже! Они совсем осквернили жилище имени Твоего... Знамений наших мы не видим, нет уже пророка, и нет с нами, кто знал бы, доколе это будет... Доколе, Боже! Вечно ли будет хулить противник имя Твоё?»

Русские участники собора возроптали на Аввакума. Тогда он поднял руку и показал на них:

— «Шум восстающих против Тебя непрестанно поднимается».

Кир Паисий, изумившись, как хорошо знает расстрига-протопоп Псалтирь, решил блеснуть знанием текстов святых отцов. Говорил долго, голосом ровным, ни разу не позволив себе хоть что-то из сказанного выделить. Закончил сурово, глядя на Аввакума немигающими глазами:

— Не Богу служишь, раб, но своему невежеству. Всякий гордец стоит над пропастью, дышащей серой!

— Эх, святейший! — Аввакум встряхнул нечёсаной головой. — Мы ведь тоже читывали святые книги. Помним, что в них сказано. «Да хвалится брат униженный высотою своею». Радуюсь я вашему рьяному поношению, ибо, уничижая, возносите меня... Помню я, грешный, и другое слово апостола Иакова: «Если в собрание ваше войдёт человек с золотым перстнем, в богатой одежде, войдёт же и бедный в скудной одежде, и вы, смотря на одетого в богатую одежду, скажете ему: тебе хорошо сесть здесь, а бедному скажете: ты стань там, или садись здесь, у ног моих, — то не пересуживаете ли вы в себе и не становитесь ли судьями с худыми мыслями?»

— Бог покарает тебя за ухищрения языка твоего! — воскликнул толмач Дионисий, переводя гневные слова антиохийского патриарха Макария.

— Что так стараешься, Денис? — засмеялся Аввакум. — Небось когда был игумном на Афонской горе, Богу служил, а прискакал за милостыней к нам на Русь, так вместо Бога обрёл Никона. Сего дракона Господь сбросил с патриаршего престола, как низверг ангела-отступника с небес.

— Ты упрямствуешь ради упрямства! — снова не сдержал гнева кир Макарий. — Вся святая Палестина складывает три перста для крестного знамения. Тремя перстами крестятся сербы, албанцы, во́лохи. Даже римляне и ляхи! Один ты, протопопишка, окаменел в своём безумном упорстве, машешь на себя пятерней!

— Машу! Машу пятерней! — вскричал Аввакум, выныривая из ледяного родника и окуная душу в ясный пламень Божественного восторга. Все члены его, согнутые темницами, распрямились; как белый журавль, поднимающий крылья перед взлётом, поднял он слова, хранимые в сердце, и стали они, будто пламенеющие облака, и обожгли премудрых иноземцев и лисемордую братию русских иерархов. — Хе, кого помянул! Рим! Рим давно упал. Встал бы, да тяжкий горб грехов согнул и не даёт подняться. Ляхи же с Римом, как раки, сцепились. Лежат, миленькие, в пыли, в навозе своём. Чего их поминать, врагов истинного христианского благочестия! Да и ваше, восточное православие зело пестрёхонько! Магомет турецкий подмял вас и ногу на грудь вашу поставил. Вы, господа, — святейшие, преосвященства и прочая братия — и впредь приезжайте к нам — учиться. Не поучать, ибо вы нишие духом, — учиться, говорю!