Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Не надо бы так! — пролепетал патриарх Иоасаф.

Аввакум поклонился ему.

— Пусть слушают!

— Замолчи, Аввакум! — закричал Иларион. — Говори по делу!

— Пусть будет по-твоему. Дело у нас одно. До Никона-отступника в нашей России у благочестивых князей и царей православие было чисто и непорочно, церковь немятежна. Никон-волк со дьяволом предали всех нас, в троеперстие ввергли. Первые наши пастыри пятью перстами крестились. Пятью благословляли! Уж сколько раз поминал ваших палестинских святителей, верных пятиперстию, и ныне помяну: святого отца Мелетия Антиохийского, Феодорита Блаженного, епископа киринейского, Петра Дамаскина...

— Про Стоглавый собор не забудь {50}! — съехидничал Иларион.

— Не забуду! Нельзя мне не помянуть святых деяний Стоглавого! Тогда, при царе Иване, соборные законы писали знаменосцы Гурий да Варсонофий. Схима была их знаменем! С ними, с казанскими чудотворцами, был и Филипп, соловецкий игумен. Вот она, духовная красота, крепость русская! Святость русская!

Патриархи выслушивали перевод Дионисия озабоченно.

Вскочил как ужаленный ярославский архимандрит Сергий.

— Глупы были русские святые! Грамоты не ведали!

Дьяк Иван Уарович, человек Никона, заулюлюкал, как на псарне:

— Улюлю на твоих святых! Сами были тьма и тьму плодили. Медведь им был друг, не человек.

— Все эти святоотеческие старцы, — взрокотал Иларион, изнемогая от своей просвещённости, — все эти доморощенные пустынники и столпники Псалтирь наизусть выдалбливали, так и не научившись за всю жизнь складывать буквы в слова. Как у них заучилось, так и твердили, иной раз дикое и несуразное. Не защищай тьму, протопоп!

Вскипела кровь в сердце Аввакума, загородил лицо от света, глядел на русских иерархов и стонал:

— Ах вы, лисы! По-лисьи лаете. Шкурки-то на вас лоснятся! Господи, да отрежь ты им языки! Ведь черным-черно от их блевотины. Святых подвижников земли Русской, родной матери своей, не дрогнув, оклеветали. От самих себя отреклись ради объедков с волчьего стола.

Возопил Сергий, взъярился Иларион, но и Аввакум гремел, будто гром небесный:

— Чист есмь аз! Прах прилипший от ног своих отрясаю пред вами, по писаному: «Лучше един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных».

— Он бесчестит нас! — потрясал кулаками дьяк Иван Уарович. — Что же мы терпим это?

— Вы есть мерзость! Растереть бы вас, как плевок! — крикнул ему Аввакум. — Господи, избавь Россию от волков-пастырей!

На него кинулись толпой. Аввакум видел: патриархи тоже повскакали с мест. Дьяк Иван схватил протопопа за ворот рубахи, поволок. Били кулаками, пинали.

Аввакум отшвырнул от себя насевших:

— Постой! Не бей!

Рванулся к Дионисию.

— Переведи патриархам: апостол Павел пишет: «Таков должен быть у нас архиерей — преподобен, незлобив, отделённый от грешников и превознесённый выше небес», а вы, убивши человека, как литоргисать станете?

Святые соборные старцы, оправляя рясы и бороды, расселись по своим местам. Аввакум отошёл к двери и... повалился на бок.

— Вы посидите, а я полежу.

— Дурак ты, протопоп! — крикнул Сергий.

— Злодей! — поддакнул дьяк Иван Уарович. — Патриархов не почитает.

— «Мы уроды, Христа ради! — ответил словами апостола Павла Аввакум. — Вы славны! Мы же бесчестны. Вы сильны! Мы — немощны».

К нему подошли Иларион и Павел Крутицкий, спросили, почему не согласен с троением, во славу Троицы, аллилуйи?

Аввакума осенило, ответил складно, сильно, словами Дионисия Ареопагита, а кончил по-свойски:

— Сколько же вы, неразумные, будете нянчить римскую блядь?

— Этот человек не знает покаяния, — объявил кир Паисий в великой досаде, что все слова биты, собор мудрых превращён в ристалище кулачных бойцов.

Аввакума вытолкали из Крестовой палаты и прямо в сенях, в Божьем доме, заковали в цепь. Повели в подвал, из подвала же навстречу ему тащили на цепи попа Лазаря.

Благолепием великолепных риз и мантий, молчаливой величавостью встретил собор попа Лазаря, измученного трёхмесячным сидением в цепях — шея прикована к ногам. Глаза подслеповатые, бирюзовые, как у младенца, в пороше рыжая борода, а лоб, как большой купол на храме Успения, сиял, светил.

Вселенский судья кир Паисий задал Лазарю вопрос не из самых строгих:

— Почему не приемлешь новых книг, имеющих благословение вселенских патриархов?

Лазарь поклонился Паисию до земли, ответил не ахти как внятно, ибо вздыхал на каждом слове.

— Сего — Господи! — не приемлю — ох, Господи! — яко всем древним — Господи, Господи! — всем древним, говорю, книгам противны. Потому — Господи! — и не хочу принимать их.

Снова поклонился, на колени встал, ударил лбом в пол — аж ухнуло, а поднявшись, сказал:

— Молю вас, крайних пастырей, повелите идти мне на судьбу Божию — в огонь. Аще сгорю, то правы новые книги, аще не сгорю, то убо правы старые наши, отеческие книги. Они ведь тоже с греческих переведены, с древлих, неперепорченных.

Патриарх Паисий вертел головой, ища поддержки у русских, но архиереи и архимандриты отводили глаза.

Выручил Лигарид. Задал вопрос Лазарю:

— Ты читал ответ на твою челобитную, данный учёным богословом Симеоном Полоцким? «Жезл правления» читал?

— Читал, — ответил Лазарь. — Все мои слова перевраны. Пустое сочинение. За такие книги кнутом надо бить.

— Тебе и не должно было понравиться достойное похвалы сочинение, — наставительно сказал Лигарид. — Но что за странный способ спора избрал ты? Перекладывать ответственность с себя на Бога — кощунство... Только дикие язычники решают свои споры огнём.

— Наши русские люди, — ответил кротко Лазарь, — когда принимали крещение — от греков, слава Богу, не от вас, крещёных жидов, — просили у епископов знамения. В те поры, а было сие при Аскольде-блаженном, — греки согласились на испытание. Клали Евангелие в огонь, ибо верили в святость книги, в Бога веровали. Я ведь не «Жезл правления», не служебники ваши прошу положить в огонь — самого себя.

Артамон Матвеев тотчас отправился к царю, но на соборное заседание не вернулся. От царя прибыл Пётр Прозоровский.

— Огненной купели не быть, — объявил он волю государя. — Смутьян пусть в тюрьме сидит, покуда в разум не войдёт.

Лазаря отвели в подземелье, но соборные старцы, краса русского архиерейства, да и сами патриархи чувствовали себя битыми.

А дело надо делать.

Перед собором поставили симбирского попа Никифора, его в прошлом году привезли сами патриархи, уличили в старообрядчестве.

Признать правду за «щепотью» Никифор не согласился. Сказал коротко:

— Не оскверню своих седин отступничеством от русских святых отцов.

Упрямого попа посадили на телегу, в дружки ему — Аввакума, и под охраною тридцати стрельцов отвезли на Воробьёвы горы. Поселили в избах, поодиночке.