Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Смирился бы ты, господин! — замотал головою пристав. — Государь за твоё благословение готов наградить тебя многим жалованьем.

— Вернёт мои монастыри, тогда благословлю! — отрубил Никон, замыкая сердце и душу на замок.

Уж такое величие явилось в его лице — содрогнулся бедный пристав, взмолился про себя: «Господи! Зачем здесь моя служба? Многие живут себе в иных местах, свету Твоему радуются...»

В Рыженькую приехала царицына сестра-боярыня Анна Ильинична. В её поезде пожаловали сыновья Малаха, подмастерья Оружейной палаты Егор и Федот, и сестра их Маняша.

В подарок отцу привезли братья трёхаршинную икону Спаса в Силах. Серебряник Федот обрамил икону тонким кружевом. Не сразу углядишь: кружево сие — шестикрылые серафимы. На саму-то икону, как на живого Господа, душою смотреть — неизречённая радость, а глазами — страшно. Суета из сердца червём наружу лезет.

Егор списал икону с кремлёвской благовещенской...

Золотая рука Господня благословляла, но смотреть на сложенные по-архиерейски персты было всё равно что на солнце. Слепила Фаворская белизна ризы Господней. Лик Христа тоже чистое золото, и глаза золотые, да в чёрных зрачках уж такая бездонная тайна творения, уж такое пронзительное: «Ведаю!» — невозможно покривить душою и не раскаяться в самом стыдном грехе, не сказать о себе словами апостола Иакова: «Прости меня, Господи, ибо я «человек с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих».

Риза Господня и Престол Господень сливались в единое белое сияние. Престол несли на пламени крыл серафимы, кругом же клубилась бездна Вселенной, сотворённой Словом. И чудились в той бездне лики дивных ангелов, но они-то и закрывали Тайну Тайн.

Братья поставили икону в святой угол, и Малах опустился перед Господом на колени и прошептал:

— Исусе! Неужто дети мои, кровь моя, сотворили сие? — Стукнул, да пребольно, лбом о половицу. — Не сомневаюсь, Господи, но дивлюсь и не могу нарадоваться.

Встал, перекрестил сыновей.

— Как солнце!

Маняша и Настёна с Емелей, с детишками стояли у порога, оробев перед Спасом. Маняша тоже видела икону впервые, братья о подарке отцу не рассказывали в дороге.

Богатая дочь привезла батюшке вишнёвый зипун, розовую рубаху. Тотчас и обрядила в обновы. Малах похорошел, повеселел. Емеля получил от свояченицы холодные сапоги да набор плотницких топориков. Настёна — скатерть, платье, шаль. Детишки — сладости. Братья одарили сестру-деревенщину лисьей шубкой, красными чёботами. Емелю — шапкой из рыси, детишек — красными кушаками.

Привезено было много всяческой снеди, но ради праздника Малах велел зарезать борова.

Пировали, поминали матушку, жалели, что нет Енафы с Саввой...

Тут-то и пожаловала боярыня Анна Ильинична.

Вошла владычицей, а увидела икону — величье да барство растаяли, как тени в полдень.

Строго смотрел Господь на рабу.

Семейство с лавок повскакало, кто на колени кинулся, кто в земном поклоне спину согнул. Малах не растерялся всё-таки:

— Садись с нами, боярыня!

Может, в былое время приглашение раба показалось бы Анне Ильиничне дерзновением, но пришла она в дом сеятеля просительницей. Не погнушалась, села, куда указали, а указали под иконы, выпила чару за здоровье хозяина, отведала печёнки. Скушала хвостик укропа, похвалила солёные рыжики. А потом сказала:

— Слышала я, есть в здешних краях сильные лекари. Не помогут ли мне, грешной?

— Да кто ж у нас лекари?! — развёл руками Малах. — Лесовуха была великой травницей. Так давно уж её нет. Девка ещё была прозорливая, Евсевия. Тоже Господь прибрал... В святом ключе вода-спасительница. Иные, испив глоток с ладони, забывают свои болезни, иным не помогает. Всё от Бога! Как Бог даст!

— Батюшка, а старец Иоиль? — подсказала Настёна.

— Да разве что Иоиль, — согласился Малах. — Молитвы старца сильнёхоньки!

— Иоиль-то и послал меня к тебе! — сказала Анна Ильинична.

— Ко мне?! — изумился Малах. — Я, госпожа, не шептун, трав на Ивана Купалу не собираю... Ну, бывает. Заварю липовый цвет али ромашку, подорожник к нарыву приложу...

— Иоиль сказал, чтоб сводил ты меня на какое-то поле, — сказала Анна Ильинична, и вдруг слезинки сорвались с её тёмных прекрасных ресниц.

— На поле? — Малах строго глянул на своих. — У меня одно поле, хлебное. Завтра-послезавтра косить будем. Сыны, слава Богу, подоспели...

— Вот на это поле и своди меня, — быстро сказала Анна Ильинична.

— Да когда же?

— Как прикажешь.

— Так лучше бы на восходе солнца.

— Будь по-твоему. — Боярыня, отворачивая личико от света, поднялась из-за стола.

— А можно и на закате. Тоже хорошо. Я и на закате хаживаю.

— Пусть будет на закате и на восходе. На лошадях приезжать или пешком пойдём?

— Как вашей милости угодно. Я пешком хожу.

— Пешком так пешком, — согласилась Анна Ильинична. Показала глазами на икону: — Такая большая! Такая дивная!

— Сыновья привезли, — порозовел Малах. — Федотка, меньшой, ризу делал, а Егор у нас — знамёнщик. И богомаз тоже.

Анна Ильинична поглядела на молодцов:

— С Феофана Грека список?

— С благовещенской, — согласился Егор.

— Списал бы ты для меня икону Донской Божьей Матери.

— С превеликим старанием исполним! — поклонился боярыне Егор. — Дашь серебро, Федот знаменитую устроит ризу.

— Будет вам и серебро.

— Зимой, к Рождеству сделаем, — сказал Егор.

— Да что ж так не скоро?!

— Великий государь посылает нас с братом в Дединово. Будем для корабля фигуры резать, иконы писать... Как воротимся в Москву, так и примемся за твой заказ, — Егор поклонился боярыне по-иноземному, глаза опуская в последнюю очередь.

Боярыня ушла. Малах сел на лавку и как аршин проглотил.

— Что с тобой, батюшка? — встревожилась Маняша.

— Да как же... На поле веди! А что на поле-то?.. Да и ребята вот... корабли едут строгать. Ладьи, что ли?

— Нет, — сказал Егор, — Государь велел строить большой корабль. Двенадцатисаженный, высокий, чтоб морской волны не боялся.

— Господи! Вы уж не прогневайте государя... А я-то ведь ничем боярыне не услужу. Чего ради старец Иоиль ко мне послал Анну-то Ильиничну?

И вдруг забрезжило в голове. Поглядел на руки: нет в них старческой немочи. За зиму повянут, а как пахота, так сила и воротится, из земли придёт.

Покрестился Малах на Спаса в Силах и пошёл в баньку. На людях молиться, хоть они и дети твои, — суета. На погляд заветного не намолишь.

Безмолвие любил Малах. Взывал к Богу душой. И ведь разверзались небеса. Он чувствовал, как полог за пологом отлетает прочь от ветра тихих воздыханий. Сердце всплывало кувшинкой ко Господу, и Господь наполнял её своим мёдом, а мёд у Него, света, — любовь.

После молений в баньке Малах всему вокруг не мог нарадоваться. Всякая таракашечка, травинка были ему, как в детские годы его, диво дивное.