Владислав Бахревский - Страстотерпцы

В день отплытия «Орла» в Нижний Новгород пришёл на ладье Савва. Привёз кожи, выделанные знаменитыми скорняками Большого Мурашкина.

Увидел Савва «Орёл» и сам себя забыл. Кинулся по купцам, отдал кожи не торгуясь, лишь бы разгрузили ладью поскорее.

Нанял лошадей, послал самого расторопного своего работника в Мурашкино сказать Енафе, чтобы приехала с Новой да с Малашеком в Лысково, чтобы денег привезла для закупок товара, а успеет, так приготовила бы меха на продажу в Самаре, Царицыне, Астрахани.

— Скажи, что иду на низ с царскими кораблями, иду, поспешая, медлить никак нельзя.

Ради того, чтоб угодить капитану Ботлеру, Савва взял на ладью из оставленного ветхого струга запасные векши, канаты, шесть бочек — две с рыбой, две с солониной, две с пивом.

Корабли ушли, но ведь пристанут же где-нибудь, и Савва, распустив парус, подгоняя гребцов, кинулся в погоню за дивным кораблём. Зачем? Коли спросит о том Енафа, ответить будет нечего. За жар-птицей этак ходят, неведомо куда, без надобности...

Енафа мужа вопросами не донимала. Ей было дорого иное: впрягся Савва в корабельное да в торговое дело, полюбил волжскую дальнюю даль. Всё успела к прибытию ладьи: приготовила деньги, меха, пищу на дорогу.

У Саввы своё на уме: давно ли «Орёл» проплыл? Ладья отставала от корабля часов на шесть.

— В Васильгороде не догоню, а в Казани обязательно, — решил Савва и простился с Енафой по-божески.

Помолились в церкви, пообедали.

Иову Савва решил взять с собой. Енафа обрадовалась. Может, на воде выветрит из сына лесную мороку.

Взошли отец и сын на ладью, поклонилась Енафа отплывающим до земли, а Малашек, глядя на отца и брата, рукой махал да глаза тёр кулачками.

Нагнал Савва флотилию капитана Ботлера в Козьмодемьянске. «Орёл», пройдя Васильгород, трижды садился на мели, потерял три якоря.

В Чебоксарах была смена лоцмана.

Ветер дул попутный, до Казани шли ходко, стали в реке Казанке.

На корабль приехал воевода князь Трубецкой. Митрополит Лаврентий отслужил на палубе молебен. Радуя толпы людей, капитан дал холостой залп из всех орудий.

Народ дивился огромным царским орлам — на корме и на носу судна, на развевающихся по ветру флаге и вымпеле.

Тринадцать дней стоял флот в Казани. Здесь запаслись сухарями на год, сухой рыбой, ещё раз поменяли лоцмана, и караван двинулся наконец вниз по матушке по Волге.

В Астрахань «Орёл» и флотилия пришли 31 августа. В городе шла невиданная гульба — явившийся с Хвалынского моря атаман казак Степан Тимофеевич Разин прощался с астраханцами, собираясь зимовать у себя дома на Дону.

Неистовый кровавый разбойник был прощён великим государем во всех грехах, а грехов на Стеньке, как мух в нужнике.

Ладно бы побил в бою государевых начальных людей, когда напал год тому назад на струги Шорина с казённым хлебом. Так нет, замучил до смерти пытками.

Высек плетьми воеводу Беклемишева. В Яицком городке приказал выкопать яму и зарубил сдавшихся на милость воеводу Яцина и сто семьдесят стрельцов.

Двух посланцев астраханского воеводы Ивана Семёновича Прозоровского Стенька утопил. Двух посланцев князя Хилкова повесил. От Дербента до Баку выжег города и поселения соседней дружественной страны.

Собирался перейти в подданство персидскому падишаху. Да в Реште персы застали казаков врасплох, четыре сотни потерял Стенька. Отыгрался на Фарабате. Пять дней лукавствовал, торговал награбленным, а на шестой повернул на голове шапку задом наперёд, подал воровской знак — и рубили казаки старого и малого так, что земля ни в чём не повинного Фарабата стала красной.

Спрятался Разин на Свином острове, перехватывал персидские суда и топил. Ограбил купца, который вёз подарки падишаха царю Алексею Михайловичу. Много ещё было чего! Наведывалась казачья вольница на туркменский берег, забирали в йомудских улусах ковры, обдирали с туркменок серебро с сердоликами. Много пролили и здесь крови, мстили за убитого атамана Серёжку Кривого.

Одолев флот падишаха, потопив корабли, побив четыре тысячи аскеров, Стенька Разин убоялся прихода ещё большего войска и 25 августа явился в Астрахань.

Персидская торговля, ради которой строился «Орёл», кончилась не начавшись. А Стеньке и его разбойникам полное прощение, пожалованье: казаков приняли на службу в Астраханское войско. Да только служить великому государю Стенькина дружина не пожелала.

Царь приказывал вернуть награбленное у персов, отпустить пленных, сдать воеводам оружие, корабли...

Стенька был послушен, но наполовину. Морские корабли отдал, струги оставил себе. Двадцать одну пушку — царю, двадцать — себе. Вернул подарки, назначенные царю, об остальных сокровищах и поминать не захотел. О пленных тоже сказ был короткий: поделены между казаками на дуване, один пленный приходится на двадцать человек. Если персам их люди надобны, пусть выкупают. Пришлось купцам раскошелиться.

Савва с Новой видели, как Стенька Разин ходит по городу.

Ни у православного царя, ни у басурманских султанов бояре так не убраны, как казаки у донского атамана, у Степана свет Тимофеевича. Всяк в пяти, в шести цветных зипунах: шёлк, бархат, парча. Вместо пуговиц самоцветы, на шапках алмазы, рубины, сапфиры. Иные шалями подпоясывались, а на шалях этих нашиты серёжки, перстни, всякая прочая утеха.

На самом Степане Тимофеевиче одежда была простая. Рубаха, правда, шёлковая, алая, а кафтан хоть и тонкого, хоть и очень дорогого сукна, но без единой блестящей запоны. На руке колечко венчальное, да и то серебряное. Сапожки не из сафьяна в жемчуге, но мягкие, кожа выделки самой отменной. Кафтан цветом серый, штаны серьге, а глазу всё равно удивление: благородство в том смиренном бесцветье самое прегордое. Сабля тоже простая, без затей.

— Он — наш! — прошептал Иова, держа отца за руку.

— Чей? — не понял Савва.

— Наш! Глядит по-нашему.

Савва не очень-то вник, о чём Иова бормочет. Взгляд Степана Тимофеевича показался ему соколиным. Повёл атаман глазами по толпе, на падавших перед ним на колени людишек, подошёл к девице-замарахе.

— Вижу, милая, на красоту госпожи своей любуешься, а по себе и не вздохнёшь, к бедности привычная?

Люди почтительно придвигались послушать, что говорит дивный богатырь, одолевший заморского царя. Воеводы казаку лишнего слова сказать не смеют, всё по его делается. А как ему поперечить — великий колдун! В Царицыне-то, сказывают, ни одна пушка по стругам Разина не посмела выстрелить. Порох-то пыхнул да вышел огнём не из орудийных жерл, а из запалов, насмерть перепугав пушкарей и воеводу.

Девица, с которой заговорил Степан Тимофеевич, смутилась от нежданной почести: не сыскал атаман кого почище, с кем речи говорить. Голову вниз, лицо руками закрыла.