Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Поднялись охи, ахи, поцелуи были солоны от слёз. Кинулись хозяйки собирать на стол, послали Аксютицу в баню с наказом Фетинье да Агафье, чтоб воду понапрасну не выхлёстывали, а печь чтоб подтопили, воды в котёл добавили.

Внучка была совсем ещё крохотная.

— Агу! — сказала ей Анастасия Марковна.

— Агу! — радостно улыбнулась ласковая девочка.

Анастасия Марковна вдруг расплакалась.

— Батюшка Аввакум Петрович и не понянчит родную плоть, красотой несказанной не полюбуется.

От синих глаз Неонилы пол-избы синевой залило. Уж такая красавица за Ивана пошла, за гонимого.

Свадьбу молодым сыграла боярыня Федосья Прокопьевна. Одела невесту с ног до головы, одарила Ивана деньгами, избу пожаловала... А потом будто бес в неё вселился. Стала гнать из дому Фёдора. Тот уличал на папертях царя за соловецкую осаду. В словах не стерёгся, за больное царя цеплял: царица-де померла с царевной да царевичем — то Божья кара за губительство истинной веры.

— Как же Федосье Прокопьевне было не поостеречься? — укорила Фёдора Анастасия Марковна, — Ей с царём мир нужен, сына женить собралась. Писала она о том Петровичу, благословение для боярина Ивана Глебовича испрашивала. Кто у него в невестах-то?

— Да всё приглядываются, — ответил Иван. — А что батюшка пишет боярыне-то?

— Благословение дал... А что пишет — не ведаю. Не велит письма читать ни свои к Федосье, ни Федосьины. Потаённых ящичков наказывает не трогать.

Подала сыну кипарисовый крест с секретом.

— Епифаний мастерил? — спросил Фёдор.

— Старец Епифаний.

— Хитро!

— Жили бы страстотерпцы-то наши попросту, да нельзя, — сказала Анастасия Марковна. — Приходили к нам от воеводы, искали батькины грамотки. Он ведь и на Соловки посылал. Нынче всякий подвоз на острова под запретом. Надежда на стрельцов, какие тайно блюдут истинную веру.

— Батюшка-то в яме сидит? — спросил тихий Прокопий.

— Слава Богу, в избе покуда. Пустозерец Лодма приезжал, говорил: строят тюрьмы. В землю горемык закопают. Воевода Неелов допёк-таки ижемцев да устьцилемцев, привезли лес, копают землю... А земля в Пустозерске — один песок.

— Эко?! — удивился Прокопий, — Я думал, там болота, торф.

— Бежать им надо! — твёрдо сказал Лука Лаврентьевич.

— Куда от антихриста скроешься?! — тоненько выкрикнул Фёдор.

Анастасия Марковна глянула на него строго:

— Детишек не перепугай.

— Молчу, матушка. Только ведь и впрямь негде укрыться от сатанинского зырканья.

— Соловки святы, ни антихристу, ни царю неподступны! — сказал Прокопий.

— Осерчает Алексей Михайлович, так и Соловки возьмут, — возразила Анастасия Марковна.

— Не голодует ли батюшка? — спросил Иван.

— Жена Фёдора-дьякона денег прислала. Отправила я с добрым человеком, с Лодмой, ещё к Петрову дню Аввакуму Петровичу да Фёдору Ивановичу овсяных круп, а на прошлой неделе, с тем же Лодмой, — ячных да гречневых крупок, аржаной мучицы, ячной тоже. Пудов, чай, двенадцать! Батька поделится и с Фёдором, и Епифанию даст. Черноризцу присылки ждать не от кого. На Суне спасался. Отшельничал.

— А батюшка Лазарь как поживает? — спросил Иван.

— В тюремной избе, но семейством, с Домникой Михайловной, с четырьмя ребятами. Тюрьму-то выкопают — разлучат. Батька Лазарь царю зело страшную да дерзновенную челобитную написал. Читать воеводе Неелову не позволяет: сказал «слово и дело», велит отправлять в Москву, не ведая, что написано. Неелов упрямится. Целый год у них это дело тянулось, да ныне прислан указ: взять у Лазаря его сокровенную грамоту.

— О чём же это сердитый горемыка разразился? — спросил Фёдор.

— Требует суда над еретиками. Аввакум Петрович писал маленько о челобитной. Лазарь-де кричит царю: не верь властям! Неправда, что упрямствуют одни пустозерские страстотерпцы, есть сто тыщ людей, готовых умереть за законы отеческие. Греческое-то царство, на которое царь кивает, уподобилось Риму и ныне — Вавилон с Египтом. Одно русское стояло в святости, а теперь и оно поколеблено. Не пропали мы, не провалились в преисполню ради праведников, которые в святую Церковь не вносят и не выносят, а что приняли — держат неизменно.

— Аминь! — сказал Фёдор.

— Что у тебя с Федосьей Прокопьевной приключилось? Какая кошка между вами прошмыгнула? Ведь хуже врагов стали.

Фёдор покряхтывал, но помалкивал. Лицо у него было как снег. Глаза серые, горестные, а губы — чуть-чуть растянутые в виноватой улыбке.

— Из-за треуха сыр-бор, — сказал Прокопий.

— Кто из вас прав, кто виноват — не мне судить, одно знаю — радуется сатана, довёл до греха праведно живущих.

Подняла глаза, поглядела на семейство, хотела вздохнуть тихохонько: Господи! Батюшку бы Аввакума сюда — да стон-то сам собой вышел из груди, из-под сердца — горючего камня.

...Аввакум в тот добрый покойный час для его семейства перечитывал короткое письмишко Федосьи Прокопьевны: опять просила молиться, чтоб Господь подал Ивану Глебовичу супружницу на спасение, да жаловалась на Ивана с Прокопием — из-за своей распри с Фёдором-юродивым: мол, братья «у него переняли высокоумье великое на себя». Боярская спесь так и брызгала из-под пера: запрети, батька, настрого сыновьям знаться с Фёдором! Отлучи высокоумного дурака от Святых Таинств.

Ещё не ведая, что Иван с Прокопием в Мезени у матери, Аввакум решил боярыне правду сказать: коли взъярится на сыновей — познает, как далека от Исуса Христа.

Бумаги не было, писал на обороте Федосьиного послания. Начал об Иване Глебовиче, о ясном соколе: «Прежде сих грамоток (твоих) за четыре месяца понудил мя Дух Святый сыну нашему о Христе написати благословение к брачному совокуплению: в ноши сжалися дух мой о нём, и возгореся душа моя, да благословен будет к женитве. И стрельцу у бердыша в топорище велел ящичек сделать и заклеил своима бедныма руками то посланейце в бердыш, и дал с себя ему шубу и денег близко полтины, и поклонился ему низко, да отнесёт Богом храним до рук сына моего, света; а ящичек стрельцу делал старец Епифаний; а посланейце я никому не показал, писал его и без твоего прошения: у меня он благословен буди Богом».

Дальше речь надо было вести о самой Федосье. Аввакум скрёб в бороде, желая хлопнуть дуру бабу словом, как перстом, по лбу. И хлопнул: «Да пишешь ты ко мне в сих грамотках на Фёдора...» Аввакум перевернул письмо и воззрился одним глазом, по-птичьи, на Федосьины указы.

— Баба! — Писать принялся, говоря слова вслух, проверяя, крепки ли? — «...на Фёдора, сына моего духовнаго, чтоб мне ему запретити от Святых Тайн по твоему велению, и ты, бытто патриарх, указываешь мне, как вас, детей духовных, управляти по Царству Небесному. Ох, увы, горе! бедная, бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти Христово стадо! Сама вся в грязи, а иных очищает; сама слепа, а зрячим путь указывает! Образумься! Веть ты не ведаешь, что клусишь! Я веть знаю, что меж вами с Фёдором сделалось...»