Владислав Бахревский - Страстотерпцы

«А что же это я не наказал Якову прислать черенков виноградного дерева? — спохватился Алексей Михайлович. — Уж заводить, так сразу всё! Пусть и хлопок будет, и шёлк, и краска своя, и вино своё».

Письмо написал тотчас, торопил Одоевского: нарубить две тысячи виноградных черенков длиной в полтора и в два аршина и без мешканья отправить в Москву. Приписал, заранее сердясь: «Да смотри, не какие попадя черенки изготовь, — годовалые и до четырёх лет, а не старые».

Кликнул подьячего, передал письмо, грозя глазами:

— Чтоб нынче повезли! Не то смотрите у меня!

И устал сердиться. Улыбался, всем довольный.

— Будешь, Мария Ильинична, хаживать в моих шелках, в русских, в багряных, как царица византийская.

После тайных любимых — явные дела тоже спорились.

Фёдор Михайлович Ртищев, озабоченный, откуда, из каких доходов пополнить казну, предложил брать с иноземных купцов двойную пошлину: двадцать денег с рубля за проезд, двенадцать денег с товара. Торговать иноземцам между собой запрещалось, пусть с русскими купцами торгуют. Но была и привилегия: кто не менял товар на товар, а платил за купленное деньгами, с того пошлины не взимались.

Соляную пошлину Ртищев тоже удваивал; брали десять, будут брать двадцать денег с рубля.

— Господи, упаси от бунта! — вспомнилось давнее. Борис Иванович Морозов на соляной пошлине чуть было жизни не лишился.

Алексей Михайлович перекрестился, но с новыми пошлинами не мог не согласиться.

Найти бы своё серебро! Медь, слава Богу, сыскалась, но ведь дорогая. В Соликамске пуд идёт в казну по три рубля. В Олонце теперь нашли. Привилегии отданы нидерландскому купцу Иовису да Петру Марселису. Им наказано выписать мастеров из Дании. Выписать легко — доставить трудно. Европа мастеров не пускает в Россию. Сколько было хлопот с Акемой! У него теперь на Протве железный завод. Доброе железо делает. Да ведь тоже не дешёвое. Мастера у Акемы получают алтын с пуда, рабочие — по две копейки, кочегары — по одной деньге. На дрова много уходит: четырнадцать копеек за квадратную сажень. Надзирателям заплати, себя не забудь. Так вот и набегает цена.

Однако своё. Железо своё, медь своя.

Добрых бы мастеров набрать в Неметчине — найдут и серебро и золото.

Закрыл глаза, представил, как растут в садах хлопок, тутовые деревья, виноград. Были бы мастера, можно такое развести по всей России-матушке.

И похолодел. Господи! Патриархи из-за войны на Украине через Кавказ едут, через Астрахань. А если им в простоте брякнут: царь-де ждёт их Никона судить, ещё, пожалуй, назад поворотят.

Все садовые дела прочь! Кинулся письмо в Астрахань писать, архиепископу Иосифу: «Как патриархи в Астрахань приедут, то ты бы ехал из Астрахани в Москву с ними вместе и держал к ним честь и береженье. И буде они, патриархи, учнут тебя спрашивать, для каких дел к Москве им быть велено, и ты бы им говорил...» Алексей Михайлович призадумался, как бы ему написать, чтоб владыка не врал, а главное, чтоб не сказывал, чего не спрашивают, «...и ты б им говорил, — перечитал Алексей Михайлович, — что Астрахань от Москвы далеко, и для каких дел указано им быть, про то ты не ведаешь. А чаешь-де ты того, что велено им быть для того: как бывший патриарх Никон с патриаршества сошёл и для других великих церковных дел, а того не сказывай, как ты был у него вместе с князем Никитою Ивановичем Одоевским. Во всём будь осторожен и бережен, да и людям, которые с тобою будут, прикажи накрепко, чтоб они с патриаршими людьми о том ничего не говорили».

Написал, кликнул подьячего.

— Письмо в Астрахань воеводе Якову Одоевскому отправили?

— Отправили, государь.

— Экие торопыги. Сия грамотка архиепископу Иосифу. Пусть гонец тотчас и скачет, может, и нагонит первого. Чего двух гонять?

И вздохнул. Накладно, да ведь слушаются. Сказал — гоните, тотчас и погнали.

Крестьяне о хлебе насущном думали, вечную думу о хлебе. Сеятель Малах с внуком Малахом пахал своё поле. Сынок Енафы и Саввы сидел на устроенной дедом перекладинке, между рогатулькой сохи, и, покряхтывая, как дед, нажимал ручонками на ласковые, гладкие от долголетней работы рукояти.

— Посылай мне Бог помощь! — радовался на внука Малах.

Помощнику был год с четвертью. Енафа приехала наконец проведать батюшку. Малаха-малого одевала купчиком: в сапожки, в кафтанчик. Деду одежда внука не пришлась по сердцу, сплёл лапоточки. Уж такие махонькие, такие лёгонькие, в них не ходить — летать. Но Малах-малой не летал, ступал по земле твёрдо, а говорил-таки по-птичьи, своё щебетал, дитячье, но иным словцом дедушку жаловал.

— Конь! — указывал решительным пальчиком на коня.

— Конь! Конь! — радовался Малах.

— Де-да! Па-шет!

— С внучком пашу! Пусть матушка-земля к тебе, малому, привыкает.

Снег сошёл быстро, тепло грянуло нежданное. Малах решил сеять хлеб, пока в земле влаги много. Чуяло сердце — год будет засушливый. Засуху Малах второй год ждал, Бог пока миловал, но сеятель тоже не дремал. Рядом с полем, на взгорье, конюшенные работники выкопали по его хотению небольшой глубокий пруд. В пруду развелись лягушки. Хвалили Малаха, квакая на весь белый свет.

Поле — не целина, земля сохе покоряется охотно, полю зеленеть — как заново родиться.

Закончив пашню, Малах поставил внука на землю и, оглядывая из-под руки горизонт, сказал ему, как ровне:

— Сегодня же и посеем, ночью ноги ныли, дождя надо ждать. А дождь зёрнышку, как титька дитяте.

Услышав самое важное в своей жизни слово, Малах-малой тревожно закрутил головёнкой и уж пошёл губы дуть, норовя разреветься. Но не разревелся, расцвёл улыбкой и, раскинув ручонки, потопал к матушке. Енафа торопилась к пахарям. Старому несла корзину с едой, с питьём, малому — набухшие молоком груди.

— Вовремя пожаловала! — обрадовался дочери Малах.

— Вспахал? — удивилась Енафа. — Скорый ты у нас человек, батюшка.

— Весь в дочек. Одна Настёна — крестьянка, а вы-то вон какие у меня. У Маняши хоромы в Москве, у тебя на Волге корабь.

— Егор и Федот тоже не жалуются.

— Ох, Енафа! Какие у Федотки братины — во сне не приснится. А уж как Егор иконы расписывает — великая красота! У нас в монастыре таких икон отродясь не было, да появились две, обе Егором дарены.

— Да и ты у нас давно уж не лапотник. Конюх царицыной сестры!

— Нет, Енафа, я — истый лапотник. Я — сеятель. Твоей волжской пшеничкой нынче буду поле сеять. Всем семейством выйдем.

— Как встарь.

— Как при матушке твоей. Оставила бы ты мне внучонка.

— Батюшка, я его ещё от груди не отнимала. Подрастёт, привезу. В Рыженькой хорошо.

— Конца света не боишься? — спросил вдруг Малах. — Говорят, нынешний год — ого! — знай да помалкивай.