Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Взял кипарисовую доску, написал икону Иоанна Крестителя.

По вдохновению Святого Духа творил. Двух часов не прошло, как образ был готов, освещён, обложен серебряной ризой.

Повёз подарок и благословение царственному младенцу Иоанну архимандрит Акакий.

От Никона ему было наказано:

— Станут обо мне спрашивать, не будь уклончивым, говори, как есть: святейший ждёт суда правых; те, что едут, святейшему не судьи, сами перед Богом виновны и за многие грехи лишились патриарших кафедр.

Ужалил государя. Встрепенулся Приказ тайных дел, поскакали на Волгу самые скорые, самые ловкие подьячие. Одно им было велено узнать наверняка: «...держат ли едущие патриархи свои кафедры, и нет ли иных на их место, и от всех вселенских патриархов есть ли какой наказ с ними к великому государю?»

Заботы к заботам, радости к радостям. Рождение царственного младенца отворило двери тюрем. Архиерейский собор простил пока Никиту Добрынина. Привезли его из Угреши в Москву, допросили ещё раз и отпустили на все четыре стороны.

Дьяка Фёдора Иванова тоже перед собором поставили. Каялся с усердием, заподозрили в неискренности, отдали Павлу Крутицкому, а потом ради совершенного покаяния под начало старцев Покровского монастыря. Здесь Фёдор встретил Ивана с Прокопием, надоумил подать царю челобитную об освобождении «для всемирныя радости рождения царевича Ивана Алексеевича».

Разрешил царь участвовать в соборе вятскому владыке Александру, а вот старец Григорий Неронов не сдержался, нагрубил и под стражей был отправлен в ИосифоВоло-коламский монастырь под строгий присмотр «за церковный мятеж и освящённому собору за непокорение».

Для Аввакума перемены тоже не случилось. После поимки сыновей возле бойницы поставили охрану, в башню никого не допускали. Даже для князя Ивана Алексеевича Воротынского — двоюродного брата царя, боярина, дворецкого! — не посмели двери отворить. Иван Алексеевич денег давал сидельцу — ни-ни! Чего позволили — поклониться перед бойницей, постоять маленько. Аввакум князя видел, погоревал о нём, бедном.

В те дни иная была свобода у протопопа. Житие писал: «А егда в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, — по се время сот с пять или шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градам, и сёлам, ещё же и в царствующем граде и во стране сибирской проповедуя и уча слову Божию...»

Вспоминал жизнь свою, грешное и доброе, детей духовных, жестоких гонителей. Осторожен был, однако: не углядели бы тайника. Днём стерегут, как лютого зверя, по ночам прельщают дьявольски.

Сначала явился Дементий Башмаков. Говорил, как мёдом потчевал:

— Не томил бы ты, протопоп, государя! Не меньше твоего Бога боится. За терпение твоё, за великую верность Господу почитает тебя. Служить бы тебе в самой Благовещенской церкви, если бы унялся.

— Коли я верен Богу, как мне от него отступиться? — возразил Аввакум. — Никон, переменя обряд, переменил веру.

— Глупости говоришь! Пропадай ради упрямства! Упрямство тебе дороже Иисуса Христа и жизни, но ведь ты казнишь не одного себя — жену, детей.

— Господь, Дементий, побережёт гонимых. Я молюсь, чтоб Он, свет, истребил бы вдруг гонителей наших. Смерть не страшна ни мне, ни супруге моей, ни детям. Велика ли радость жить с отступниками?

— Ох, Аввакум! Золотое сердце у нашего царя, терпит он вас, неслухов, плачет о вас, но смотри, батька! На расправу он тоже горяч. Обидевшись — не прощает. Никон думал верёвки вить из доброго царя — прошибся. И ты не прошибись, батька.

— Страшен царь, да Бог страшней!

С тем и расстались.

Через день, опять-таки на ночь глядя, пожаловал в башню Артамон Матвеев с архимандритом.

Свечей принесли, как в церковь. Поставили три кресла. Сел Матвеев напротив Аввакума, в глаза поглядел. У самого лицо умное, взгляд понимающий.

— Не глупый же ты человек, батька! Отчего не хочешь никакой выгоды себе?

— Моя выгода на небеси!

— На небеси жизнь бесплотная. Иисус кровавыми слезами о жизни человеческой, о плоти своей плакал.

— Зачем вы ездите ко мне?

— Царь велит. Будь моя воля — давно бы тебя сжёг, чтоб другим соблазна не было.

— Гореть — великая мука, — сказал Аввакум, опустив голову. — Я ладонь себе жёг, гоня искушение. Больно.

— Вот и скажу царю, чтоб сжёг тебя.

— Скажи! — поднял голову Аввакум, на лице его была радость.

Артамон вздрогнул.

— Аввакум, ты смел, пока не в срубе.

— В срубе поздно ужасаться... Не ездите ко мне. Я от Бога не отступлю.

— Велю тебя за ребро на крюк повесить, тогда поглядим, какие песни запоёшь... Эй, молодцы!

Появились дети боярские. Повесили в башне верёвку. Привязали к верёвке железный, добела наточенный крюк.

— Покайся, несчастный! — подступил архимандрит к страстотерпцу, крестя троеперстным знамением.

Аввакум осенил себя крестом по-своему. Побледнел, нервно почёсывая в бороде.

— Боишься! — усмехнулся Артамон.

— Боюсь, ды ты не робей. Я потерплю.

Царский любимец хватил креслом о стену.

— Аввакум! Перекрестись, как вся Россия крестится. Карета у дверей, к царю тебя повезу. Вместе помолитесь, вместе за стол сядете.

— До крюка ближе. Казни, Артамон.

— Снять! — гаркнул на своих Матвеев.

Верёвку с крюком убрали. Принесли блюдо с куском осётра, кружку мёда, кружку вина.

— Помолись, протопоп, о царе и о царском семействе.

— Каждый день молюсь.

Ушли, оставив свечи. Аввакум отломил кусочек осётра — вкусно! Съел с хрящиком, запивая то мёдом, то вином. Погасил свечи. Несколько больших огарков спрятал. Хотел уж спать завалиться, Григорий Осипович Салов пришёл.

— Поехали, протопоп!

— Далеко ли?

— В Чудов монастырь велено доставить.

Являлся ли антихрист в 1666 году на Русскую землю? Народ угадывал сей мерзкий приход по многим признакам. Собаки бесились, колдуны и колдуньи устраивали на болотах сатанинские игрища. Зачервивела трава на лугах. Чёрное солнце заслонило белое. Страхи и слухи летали по городам и весям, как верховой огонь.

Мудрые, знающие люди высчитывали год конца света. Кто по книге «Откровения», кто по книге пророка Даниила. У Даниила об опустошительном нечестии сказано без намёков: будет длиться две тысячи триста вечеров и ночей.

У одних выходило: концу света быть в 1669 году, другие прибавляли тридцать три года — возраст Христа, — получался 1699 год, иные же к этому дальнему году прикладывали две тысячи триста дней. Выходило — конец света надо ждать в 1702 году.

Удивительно, никто из пророчествующих не попробовал отнять от года, когда Никон начал вводить новые обряды, год Крещения Руси, а ведь получается то самое страшное число: 1654 — 988 = 666.