Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Народ может быть суеверен. Редкий из государей не спрашивал о судьбе у гадалок и астрологов. Но царь — это царь, а власть — это власть. Власть — не суеверна, а уж от Бога ли она или от сатаны, знает небо да потомки. Потомки платят за грехи пращуров. Ивану Грозному Господь дал четырёх сыновей. Первого, Дмитрия, утопили младенцем; последнего, тоже Дмитрия, — зарезали. Умного Ивана Ивановича своей рукою убил. Власть досталась блаженному Фёдору. За великие грехи одного — Бог наказал всех Рюриковичей, подрубил корень древа {39}.

Сколько городов построил Борис Годунов {40}, сколько доброго сделал народу, растил сына Фёдора для России с бережением, окружал мудрыми учителями. Не отмылся от крови убиенного отрока. Заплатил за гибель гибелью. Юного Фёдора удавили, раздробив семенники.

Царь Алексей Михайлович {41}получил шапку Мономаха по наследству, был добрым в отца, кротким — в прабабушку царицу Анастасию. У благочестивого хозяина и слуги благочестивые. Проклятого, расстриженного Аввакума не казнили, но уговаривали.

В Чудовом монастыре митрополит Павел Крутицкий да Иларион, архиепископ рязанский, дали батьке почитать книгу «Хризовул», подарили скляницу малую с миром. Не слушая брани о новых обрядах, приказали слугам завязать ему глаза, а старый друг Иларион повёл его, упрямца, по каким-то лестницам, по тесным переходам, а когда повязку вдруг сняли, Аввакум увидел перед собой дивный белый свет Спаса в Силах. Господь золотою рукой благословлял, а с золотого лика смотрели золотые глаза Всеведущего.

И увидел Аввакум образ Богородицы. Был свет на лице её, Божественный свет Фаворский, и была надежда, преддверие дивной улыбки о Господе, Сыне Божием, за многую милость Его.

И увидел Аввакум Иоанна Крестителя, великого пророка, предтечу. Покойны били черты лица его, ангела пустыни, ибо уповал на милосердие последнего суда.

— Петрович! — шепнул Аввакуму Иларион. — Неужто твоё супротивничание стоит драгоценной благодати храма, где живёт Дух Святой?

Дрогнули плечи у железного, повернулся к Илариону — в слезах лицо. Обнял старого друга да и оттолкнул прочь.

— Господи! — повалился перед иконами. — Господи! Дай силы устоять! Пошли грешнику быть с тобою, Господи!

Опять отвезли батьку в Угрешу, да не забыли. На другой уже день приехал чудовский архимандрит Иоаким. Говорил с печалью, с болью:

— Аввакум, неужто тебе не страшно расстаться навсегда с Церковью? Старые обряды были священными и остаются священными, но Церковь к ним не вернётся. Зачем отлучаешь себя от общей молитвы, от благодати? Вспомни, батюшка, как у престола на литургии стоим. Вспомни, батюшка! Чего ради лишаешь себя общения с Духом Святым?

— Много я поплакал, сам себя отрешая от вашей Церкви, — признался Аввакум. — Не себя жалел, бедных попиков-недоучек и таких, как ты, зело ведающих. Будут тебе от царя чины и почести. Ослятю будешь водить вокруг Кремля... Бедный ты, бедный! Нет Господа в ваших храмах. Ладно бы вас, изменников, оставил, но ради греха пастырей оставил весь народ русский. Другому народу столько не претерпеть, как русакам, ибо любил нас Исус Христос. Скажи царю: плачет Аввакум по тебе, Михалыч, по народу русскому. Ныне страдает и через триста лет не выстрадает своего отступничества.

Уехал Иоаким. Что ещё можно было сказать неистовому? Собор принял окончательное постановление об Аввакуме: «Клеветник и мятежник, паче же злобу злобе прилагая, укори в лице весь освящённый собор, вся неправославным нарицая».

Приехал в Угрешу, в башню неистового Артамон Матвеев. Записал Аввакум о том приезде в «Житии»: «И Артамон, говоря много, учнёт грозить смертью. И я говорил: смерть мужю покой есть, и смерть грехом опона (завеса, — В. Б. ), не грози мне смертию; не боюсь телесный смерти, но разве греховный... И пошед спросил: «что, стар, сказать государю?» И я ему: «скажи ему мир и спасение, и телесное здравие».

Ещё через день Артамон приехал с Симеоном Полоцким. Читаем в «Житии»: «...зело было стязание много: разошлись, яки пьяни, не могли и поесть после крику. Старец мне говорил: «острота, острота телесного ума! Да лихо упрямство, а сё не умеет наука!» И я в то время плюнул, глаголя: «сердит я есмь на диавола, воюющаго в вас, понеже со диаволом исповедуеши едину веру». И говорил я ему: «ты ищешь в словопрении высокия науки, а я прошу у Христа моего поклонами и слезами: и мне кое общение, яко свету со тьмою, или яко Христу с Велиаром (имя дьявола. — В. Б.). И ему стыдно стало, и против того сквозь зубов молвил: «нам-де с тобою не сообщно».

Диво дивное! Не у непокорного сил не стало, изнемогли тюремщики. Полуголова Салов ударил со своими товарищами челом государю: смени, Бога ради!

2 сентября, отпраздновав Новый год, Алексей Михайлович указал отослать Аввакума в Пафнутьев монастырь под начало игумена Парфения. Парфению же была отправлена «память»: «беречь лютого раскольника накрепко с великим опасением, чтоб он с тюрьмы не ушёл и дурна никакова б над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать, и никого к нему пускати не велеть, а корму давать как и прочим колодникам».

5 сентября, на Захария и Елисавету — родителей Иоанна Предтечи, — Григорий Осипович Салов с десятником, тремя стрельцами, двумя денщиками привёз Аввакума в Боровск.

Обитель знакомая, а встретили хуже собаки бродячей.

Новый корабль Енафы был до того ладен и чист, что его наняли везти вселенских патриархов. Имя «Пестун» дали кораблю ради фигурок медвежат на носу. Вид у корабля был весёлый, потому и приглянулся Макарию Антиохийскому, чёрному патриарху. Тёмен был лик у святейшего. Из жаркой, из сухой страны пришёл. Обилие воды в матушке-Волге его изумляло. Любил с сыном своим архидьяконом Павлом посидеть на корме, любуясь далями.

Савва близко к патриарху не подходил, не велено. Со стороны к чужеземцам приглядывался. Сначала без меры был рад, приняв на борт святейшего со святителями. Забыл о своей досаде: пришлось-таки взвалить на себя корабельные дела. У Енафы — дитя.

На широкой воде прибывает в человеке души. Небо, вода, земля и ты, грешник, перед небом, перед водою, землёю. С патриархом к Богу ближе. Благословляет Господь Енафино дело. Небось одна баба на всю Волгу — корабельщица.

Вспоминалось Савве житьё у пустынника Епифания. Неудавшееся столпничество. Где теперь тот ласковый человек, любивший Бога больше, чем себя? Неужто так и живёт в одиночестве, беседуя с ангелами да с комарьём?

Поглядывая на темноликих монахов, с острыми взорами чёрных сверкающих глаз, величавых, рослых, Савва со своими корабельщиками не ради указа страшился быть близко от святых людей, себя самого было стыдно.

Кормщик Игнат шептал Савве: